Из колоний привезли диковинных животных. Здесь были львы, пантеры, вызывали возбужденный смех обезьяны своим сходством с человеком, страусы прятали свой крохотные головки в одежды проходящих. Мегариец, которому из персидских трофеев достался верблюд, катал на нем мальчишек, беря пол-обола за три круга. На высокой жерди красовались павлины, беспокойные, крикливые, а рядом тянулся длинный дощатый помост, на котором шла торговля невольниками. Почти все были обнажены, у мужчин ощупывали мышцы, девушки и женщины сидели за ткацкими станками или вышивали, демонстрируя свое умение. Только военнопленные были одеты. Каспиям[46] оставили шубы, халибам[47] красные обмотки на ногах. Сицилийцы привезли с собой дюжины две карфагенцев, плененных под Гимерой. Несмотря на высокую цену, их покупали в надежде, что соотечественники Кадма[48] владеют редкими ремеслами, искусны и посвящены в тайны волшебства. Несколько эфиопских рабов с курчавыми волосами, забранными в высокие прически, и телами, как бы отлитыми из бронзы, искоса поглядывали на толпу, откуда должны были протянуться чьи-то руки за их молодостью и красотой.

Люди, которые на протяжении всей своей жизни не мыслили для себя никакой другой одежды, кроме хитона и хламиды, сотканных и скроенных рукой матери, жены, невольницы, испытывали робость при виде полотна и шерсти разных цветов, искусно сшитой одежды, белой, желтой, красной и зеленой, с узорчатыми рисунками. Были плащи, в цветах и звездах и с изображениями животных, даже с батальными, охотничьими или мифологическими сценами. Византиец раскинул великолепные накидки с зеленой каймой и вышитыми золотыми утками. И не успела толпа прийти в себя от изумления, откуда ни возьмись, вынырнул какой-то крестьянин в грубой кожаной безрукавке, извлек изо рта серебряную монету, уплатил, не торгуясь, и, перекинув плащ через плечо, удалился, равнодушный к шуткам, закованный в броню свершенного безумства.

Каждый стремился обзавестись какой-то частицей непостижимого многообразия мира. Любая безделица становилась сувениром, казалась неповторимой, благодаря своей форме или искусству исполнения. В общей массе, пожалуй, не найдешь двух одинаковых предметов. Во всем чувствовалась оригинальность мысли, старательность и терпеливость. Вместе с замыслом ремесленник воплощал в своих творениях традиции, обычаи, настроения, атмосферу среды. Покупки совершали далекое путешествие в пространстве и времени, с тем чтобы в окружении других людей продолжать существовать как горстка застывших слов, как сжатое и убедительное повествование о том, что небосклон не кончается за пределами родной деревушки. Формы, очертания, мотивы, подобно вьющимся растениям, цепко укреплялись в новой почве, развивались или преображались в иных руках, вдохновленных их оригинальностью, тянулись по следам караванов и походов, чтобы неожиданно слиться с жизнью стран и народов, существующих за пределами воображения,- в фиордах Скандинавии, в славянских степях, в горах Тибета.

Бедняки, избавившись от скованности, которая охватывала их при виде роскоши богатых лавок, теснились возле грошовых товаров, покупали сразу по нескольку штук, стараясь уложиться в половину или четвертушку обола. Свирели, корзинки, игрушечные коляски, восковые и глиняные куклы с вертящимися руками и ногами, ленточки, серьги, бронзовые и медные кольца, лампадки из глины, несчетное количество ломких и хрупких изделий, которые на обратном пути подстерегает уйма опасностей. Поэтому необходимо брать их побольше, дабы было что вложить в детские ручонки, какие за ними протянутся, и, наконец, чтоб нашлось еще нечто и для той, чья рука так долго прикрывала глаза, упорно высматривавшие среди солнца и пыли повозку мужа.

Делегации и пилигримы, особенно из близких сторон, пригоняли своих собственных жертвенных животных, но многие закупали их прямо в Олимпии. Быков, телок держали большими стадами в загородках и стойлах, наспех построенных вдоль Алфея. Вокруг каждого животного шел яростный торг, и казалось, что стороны никогда не договорятся. Скот осматривали от копыт до кончиков рогов, покупатель ощупывал все части тела, словно хотел определить, правильно ли расположены внутренности, пересчитывал чуть ли не каждый волосок, подмечал малейший дефект на безукоризненно белой шкуре. Беспокойство возникало оттого, что не было уверенности: а не пропустит ли он какого-нибудь изъяна, родимого пятна. Ведь тогда жертвенное животное отгонят от алтаря. Быкам насыпали ячмень и, если они ели его недостаточно усердно, считали, что животные больны. Все кричали, ругались, торговались, уходили, сзывали на совет всех родственников и знакомых, снова возвращались, опасаясь, что в последние дни цены поползут вверх.

Те, что не могли позволить себе потратить пять драхм на быка, три - на телку или хотя бы одну драхму на овцу, держались в сторонке от этого крика, сохраняя спокойствие, правда не без зависти. Для них в соседних лавках были выставлены убогие подобия жертв: фигурки животных из воска либо теста, глиняные или бронзовые дары, цветы, кадила. Но и тут не забывали о тех, кто побогаче. На особых лотках виднелись сосуд с водой из чудодейственных источников, пучки целебных трав, собранных на могилах полубогов и героев или выросших на каких-то святых местах, фульгуриты[49], осколки метеоритов. Амулеты из золота, серебра, бронзы, обожженной глины, камня представляли многообразные символы божеств, страшные фигурки восточных духов, с магическими заклинаниями на неизвестном языке. Фракийский крестьянин, могучий усач в штанах, заворачивал в листья небольшие бруски пожелтевшего, прогорклого масла, которое употребляли как лечебную мазь.

В разных частях рынка сидели менялы. Их непрестанно движущиеся руки, казалось, были заняты тем, что пряли неумолчный звон серебра, который, словно звучащая пелена, окутывал весь лагерь. Перед менялами высились горки монет, уложенные согласно размерам и достоинству, тут же целая россыпь тонких бляшек в половину и четверть обола, беспорядочная груда мелочи, покрытой зеленым налетом, почерневшей от кислот и влаги. Ежеминутно кто-нибудь обменивал деньги своей страны на те, каких жаждал иноземный купец, или более крупную валюту обращал в мелкую. Приносили старинные монеты, с гербом и гладкой оборотной стороной, новые, с крохотным изображением божества на аверсе и священного символа на реверсе. По черепахе - атрибуту Афродиты Небесной - отличали монеты Эгины, кротонцы чеканили Аполлонов треножник, лидийцы - льва Великой матери богов. Пегас окрылял коринфские статеры[50], критскую диадрахму опоясывало безобразное тело Минотавра. Европа ехала здесь на быке, Геракл отдыхал в саду Гесперид. На иных не было ни богов, ни священных символов, но благосостояние страны концентрировалось в сочном стебле киренского лазерпеция, на деньгах же Метапонтия дозревал тучный колос пшеницы, с висящим на его усах кузнечиком. Только менялы точно знали стоимость и какой сплав у монет всех городов Греции, колоний, варварских государств, и умели примирить вечно враждующие между собой разные по весу и объему кружочки серебра. Только у этих менял могли рассчитывать спартанцы на благосклонное отношение к их железной валюте, они с горечью принимали несколько серебряных монет в обмен на горсть глухо позванивающего неблагородного металла. Зато деньги из Коса[51] и Аспенда[52], с изображением дискоболов, шли выше своей стоимости: многие приобретали их как амулеты для атлетов. Из-за монет, не имевших точного веса, вспыхивали ссоры, их бросали на чашку весов, определяли металл на пробном камне, хотя глаз менялы издали отличал "белое золото" или электр от настоящего серебра и угадывал, где по их окружности прошлись ножницами, срезав стружку не толще волоса. В подобных спорах редко прибегали к помощи агораномов. Исход решали сами менялы тем особенным, только им свойственным скупым жестом, и вот монета, сдвинутая на край стола, мгновенно отбрасывалась за пределы мира. Ясно было, что подобная судьба ждет ее у всех других менял, многих охватывал суеверный страх, что эту фальшивую монету занесли на восковые пластинки, черепки, дощечки, папирусы, испещренные цифрами, что находились под рукой у менял. На самом же деле туда вписывали долги, распоряжения, залоги, это те первые ростки, которые, будто условные световые сигналы, возникли там и тут в некоторых торговых городах, странные и искушающие предвестники финансовой индустрии.