Что такое олимпийский рынок - трудно передать словами. Рынки больших городов - Византия, Милета, Сиракуз, Агригента - в сравнении с ним казались ничтожными и жалкими. Им недоставало универсальности, каждый был зажат в рамках границ, пошлин, союзов, забот и алчности, руководствуясь стремлениями, ограниченными их положением, характером почвы. Здесь же рождался город словно свободный от всех земных недостатков, где никаких других дней, кроме праздничных, не было, где все мысли сосредоточивались на милых и радостных сердцу проблемах, город на грани идеала, как бы на берегу самой Утопии, такой недолговечный в кратковременности и обаянии своей быстролетной жизни: едва успевали его познать, как он становился воспоминанием. В него входили легко, на следующий день уже передвигались со спокойствием и постоянством завсегдатаев, на возбужденных новичков смотрели как на провинциалов, с улыбкой, день до предела заполнялся пожиравшими его пустяками.

Цирюльни начинали работу чуть свет, как обычно, на городском рынке. Возле каждой - по нескольку стульев, которые никогда не пустовали. Длинные волосы заплетали в косы, и либо им позволялось ниспадать на спину, либо их заплетали в плотные чубы, скрепляя шпильками или повязывая лентами, выпускали локоны над лбом, а на висках укладывали в венки в виде звездочек или розеток. Одни оставляли усы, другие предпочитали сбрить их острой и кривой, как серп, бритвой, которая нещадно драла растительность на лице, едва смягченную подогретым маслом. Бороду подстригали клином, некоторые завивали ее длинной волнистой струей. Молодые мужчины предпочитали избавляться от тяжелых причесок: стриглись коротко, как борцы или атлеты, некоторые удаляли свою первую растительность. Старики поглядывали на них без возмущения - никто не противодействовал новым временам, которые являлись в светлом облике эфеба[53].

В толчее вокруг цирюлен мелькали завсегдатаи, любители поболтать. Тут смаковали последние новости и слухи, обсуждали события со всех концов мира, как новые, так и давние, докатившиеся сюда подобно свету угасшей звезды. Сплетни обретали международное звучание, что придавало им особую пикантность: секреты Африки, Азии и Европы разбирали по косточкам, словно то были соседи за стеной. Горцы из Аркадии или Эпира, вечно стоящие у кого-нибудь за плечами, как будто в тени родных вершин, заслоняющих небосклон, упускали минуты благоприятного затишья, чувствуя, что им не время сейчас вылезать с небылицами о кобыле, родившей зайца, или же телятах о двух головах. Иногда появлялись нищие, Зевсова семейка[54], вездесущие и неприкосновенные бродяги, которые в жалобах или криках выбалтывали какой-нибудь эпизод из своей жизни, помеченный следами крови и пыли бескрайних дорог. Мореходы со светлыми, как бы омытыми океанскими просторами глазами неожиданно нарушали свое молчание рассказами о штормах, Золотых горах, Огненных землях, о Стране блаженства, что лежит на громадном континенте за океаном, и все, затаив дыхание, жадно следили за их губами, как бы ожидая, что какое-то слово наконец выведет их за пределы того клочка земли, который тогда казался целым миром.

IV. Зевсова роща

В десятый день месяца парфения атлеты покинули Элиду. Их было около трехсот. С момента последнего полнолуния многое изменилось, прибыли новые люди, среди мальчиков появился Дракон из Аргоса, победитель на предыдущей Олимпиаде, Феогнет, шедший за ним, отмерял возможно меньшие шаги, чтобы не задеть его. В дальнее путешествие все они отправились в одних хитонах или же в хламидах, наброшенных на голое тело. Многие настолько отвыкли от всякой одежды, что даже такой легкий наряд мешал и тяготил. Остальной багаж погрузили на повозки, следовавшие сзади.

За ними вели нескольких лошадей, которые прибыли в последний момент запоздавшим транспортом. Головы животных прикрывали полотняные колпаки, защищавшие от солнца, а на копыта натянуты были неуклюжие, смахивающие на башмаки кожаные мешочки. Лошади, раздраженные медленным передвижением, рвались в узде. В конце концов их пустили вперед, ездовые поехали верхом.

За последними рядами атлетов теперь следовали повозки вельмож. За пурпурными занавесками сидели: Гиерон из Сиракуз в обществе своего шурина Хромия, возвращавшегося из Немеи, где он только что одержал победу; Ферон из Акраганта с сыном Фрасидеем, властителем Гимеры; Аркесилай из Кирены, который на каждую Олимпиаду посылал своих лошадей. К их светлостям присоединились различные потомки божественных родов из Арголиды, Беотии, Аттики, Евбеи, всякая аристократия, извечно поддерживающая конные состязания.

Особняком ехал Александр, сын Аминты, царь Македонии, управляя персидским рыдваном, кузов которого, обитый листовым золотом, сиял изображениями солнца, луны и звезд. Двадцать лет назад он сам принимал участие в беге на короткие дистанции. Вначале его не хотели допустить, ибо не считали чистокровным греком. Он сослался на происхождение от царей Аргоса, придумал фантастическую генеалогию в надежде, что благодаря победе его навечно впишут в золотую книгу панэллинского дворянства. Венка он не получил, но заслужил уважение и дружбу своей отвагой в войнах с персами, помнили о его решениях под Платеями, и теперь каждый издали приветствовал его.

Следовали повозки элленодиков, членов Совета, жрецов. Далее вели жертвенных животных, десятки быков, овец - на фоне идеальной белизны гекатомбы элейцев выделялся тучный черный баран, предназначенный для могилы Пелопса[55]. На особой повозке везли железную клетку, в которой спал кабан, отловленный в лесах Аркадии: кровью должна быть скреплена клятва участников состязаний. Шествие замыкали запоздавшие пилигримы и процессии самой Элиды.

Животных и повозки украсили зеленью, у каждого был на голове венок или пышный цветок. Среди всеобщего гомона выделился сильный голос одного из жрецов, в воцарившейся тишине старались разобрать произносимые им слова, наконец, со следующей строфы гимн подхватили все.

"Священная дорога" шла вдоль берега моря, отгороженного на первых десятках стадиев холмами. Наконец они расступились, открывая с запада песчаное побережье. Несколько речушек пересекали дорогу, из-за того что не было мостов, она сворачивала к высохшим руслам; повозки со скрипом застучали по камням. Единственный мост был перекинут над рекой, сжатой высокими берегами. Это был Иардан, хранящий в своем названии воспоминание о финикийцах, увековеченный в нескольких строчках Гомера, повествующих о борьбе Нестора с аркадийцами.

Солнце опустилось в море, когда процессия остановилась у истоков Пиера.

Из густых зарослей выбивалась узенькая струйка и стадием ниже терялась в песках. Тонкая эта нить утверждалась в народной памяти как давняя граница между Элидой и Писой, на той стороне лежал священный край - Олимпия. Все сошли с повозок, один из жрецов взял из рук служки пронзительно визжащего месячного поросенка. Держа его за уши, жрец глубоким сечением ножа располосовал ему горло. Струя крови брызнула на хитон, остальная сбежала в источник, переливаясь в темной воде, как отблеск лучей заходящего солнца. Все по очереди опускали руки в ручеек, кропили одежды, свершая обряд очищения.

Переночевали в расположенных неподалеку Летринах. Местечко, живущее за счет пилигримов, являло собой единый постоялый двор, где каждый нашел постель и кружку превосходного вина.

С рассветом двинулись дальше, около полудня среди холмов вынырнул Диспонт, глядящий в широкий поток Алфея. Река текла по самой середине огромного русла, распадаясь и извиваясь среди мелей и островков, обнажившихся в результате летнего спада воды. Сюда еще поднимались суда от самого устья, дороги с юга, из Трифилии и Мессении стекались к переправе, здесь окликали паромщиков. Но процессия обогнула этот шум, придерживаясь правого берега; ее снова скрыли холмы, но неожиданно она появилась перед толпой, раскинувшей лагерь в Олимпийской долине.