- Да ты же сам видел, как падал "мессер"... - неуверенно пробормотал я. - Вон и Иван Зибин подтвердит.
- Видеть-то видел, а вот почему ты думаешь, что это именно "хлюпик"?
Я недоуменно взглянул на Крейнина, потом на Германошвили - тот уже латал пробоины верхней плоскости и в напряженной тишине ждал, что я отвечу.
- Я его рассмотрел в бою так же хорошо, как сейчас вижу, что Вазо успел вылить себе на брюки уже половину краски.
Германошвили чертыхнулся, а Крейнин даже языком прищелкнул:
- Мастак ты на выдумки, однако! - и, смеясь, повернулся к Зибину.- Он рассмотрел его! Да ведь до "мессера" было черт знает сколько!
- И загорелся он от второй, а не от первой пары "эрэсов", - подсказал Иван, - а первая взорвалась в стороне.
Я хотел было возразить Зибину, что первые два снаряда были выпущены по танку, но тут же сообразил: они ведут разговор о другом, кем-то сбитом самолете, и, вероятно, принимают его за мой. И я вновь в подробностях обрисовал воздушный бой с двумя "мессершмиттами" до того, как присоединился к их группе.
Германошвили, весь в серебристой краске, не выдержал и закричал сверху:
- Вазо лучше всех смотрел. Мой командир сбил два "хлюпик". Одын - мы видэл, а другой - командир сам смотрэл.
Его предположение заставило всех взглянуть на бой по-другому. Но восстановить полную картину схватки не удалось; раздалась боевая команда, все разбежались по машинам, и вскоре по сигналу зеленой ракеты эскадрилья вновь обрушилась на танки.
Как мы и предполагали, в тот день фашисты под прикрытием авиации несколько раз переходили в наступление и даже слегка расширили захваченный плацдарм. Но наш артиллерийский огонь, воздушные атаки и контратаки стрелкового корпуса приостановили их.
Солнце было уже в зените, и волны раскаленного воздуха, что поднимались с земли, вместе с дымкой на горизонте создавали впечатление пожара, медленно ползущего к аэродрому, когда мы после очередной, четвертой по счету, штурмовки внезапно почувствовали страшную усталость.
Привезли обед. Жара и боевое напряжение перебили аппетит. Девушки подвозили еду прямо к самолетам, но летчики к ней почти не притрагивались и предпочитали холодный компот. Загорелые лица заметно осунулись, глаза покраснели.
Техники сами выбились из сил, но, как могли, старались облегчить нам жизнь. Путькалюк смастерил легкий тент и всякий раз до вылета устанавливал его над моей кабиной навстречу палящим лучам. Потом вкопал в землю бидон из-под молока - теперь у меня под рукой всегда была свежая прохладная вода.
- К завтрашнему дню выроем маленькую землянку,- пообещал техник, сеном застелем. Будешь отдыхать, как в царских хоромах.
- Спасибо тебе, Ваня. Сам-то немного отдохни, а то нос да уши остались.
Неожиданно к самолету подъехал замначштаба полка майор Тухватуллин и развернул передо мной карту.
- Видишь,- он указал на синий карандашный крестик в районе Могилева-Подольска, - здесь утром сел подбитый "Ю-88". Колхозники пытались захватить экипаж, но он отстреливается из пулеметов и никого не подпускает. Самолет нужно уничтожить. Майор Матвеев приказал сделать это "эрэсами". Вылетишь немедленно.
Пока я устраивался в кабине, Тухватуллин сооощил потрясающую новость: у Хархалупа после воздушного боя на крыле оказались человеческие мозги.
Случай этот, беспримерный в авиации, в первую минуту меня ошеломил. Казалось, такой поступок просто невозможен, да и отважиться на это - значит самому рисковать жизнью. Зачем же рубить плоскостью?
- Может, путаете? - нерешительно спросил я.
- Нет-нет, так и было, - заверил майор, складывая карту.
* * *
"Юнкерс" стоял посреди поля. Вокруг него на почтительном расстоянии виднелись человеческие фигурки. При моем появлении фигурки замахали руками и кольцом двинулись к самолету. Может, я волновался, может, не учел поправку на ветер, но первая пара снарядов легла далеко позади "юнкерса". Экипаж моментально выскочил из самолета и залег в поле. Со второй атаки снаряды разорвались в плоскости; бомбардировщик завалился набок и загорелся. Я проследил, как кольцо окружения быстро сомкнулось вокруг фашистов, на прощание покачал колхозникам крыльями и лег на обратный курс.
Стоянка "чаек" была пуста, да и ряды "мигов" поредели.
- Все вылетели сопровождать бомбардировщики, - сообщил мне Путькалюк. - О Хархалупе слышал?
Я решил, что есть новые сведения, и отрицательно покачал головой.
- И о Грачеве ничего не знаешь?- удивился Иван.- Хархалуп таранил фашиста на парашюте! А Грачев против четверых "худых" дрался и "завалил" одного.
- Вот это герои!- восторженно подхватил Бессекирный, даже не поинтересовавшись результатами своих "любимчиков" - "эрэсов".
Вести об этом бое наших летчиков быстро распространялись, дополнялись "деталями", хотя толком подробностей боя никто не знал.
Я отправился на КП эскадрильи. Надо было доложить, что задание выполнено, и заодно узнать результаты боя.
Было душно. Издалека докатывались глухие удары, от которых вздрагивала земля. Мне представился огненный клубок самолетов, а в реве и грохоте боя окаменевшее лицо Хархалупа, перекошенный ужасом взгляд фашиста и страшный удар крылом. По спине побежали мурашки. Потом я попытался вообразить Петю Грачева: вокруг в смертельной схватке носятся хищные "мессеры", а он, распаленный азартом боя, почти кричит:
Орленок, орленок, блесни опереньем,
Собою затми белый свет...
И вдруг эта мелодия явственно отозвалась в сознании. Она теперь сливалась с запахом знойных полей, ее тревожно выстукивало сердце:
...Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет...
Затрепетали налитые колосья. Со стороны Днестра вновь гулко застонала земля. Там в эти минуты рвутся фашистские снаряды, враги кромсают молдавские сады и виноградники, поджигают крестьянские хаты, уничтожают все, что с детства вошло в нашу плоть и кровь одним словом - Родина.
Я тревожно глянул на небо и ускорил шаги.
Командный пункт эскадрильи оборудован нехитро: копешка сена, неглубокая щель и телефон, дозвониться по которому в штаб полка- задача нелегкая: на одном-единственном проводе аэродрома "висят" все эскадрильи и наблюдательные пункты. Адъютант Медведев сообщил: штаб уже осведомлен об уничтожении "юнкерса". Известно также, что колхозники захватили фашистских летчиков и сдали их в штаб дивизии. Затем загадочно дал понять: к нам в эскадрилью выехал один товарищ и мы должны радоваться его приезду.
"Какое-нибудь начальство из дивизии, - недовольно подумал я, увидев пылящую вдали машину, - кто бы это к нам пожаловал?"
Возле копны машина притормозила, и из кабины - я остолбенел - в новеньком комбинезоне выпрыгнул и важно подошел ко мне...
- За сбитого "мессера", за взорванный "юнкерс", за испытание "эрэсов"...
Я не верил своим глазам: торжественно и серьезно, без искринки смеха, меня поздравлял... Яковлев. Наконец он не выдержал и захохотал:
- Чего глазищами-то моргаешь? Здорово!
- Колька?! Чертушка! Ты же... Жив?
- Ну, вот и встретились, - сказал он просто, будто только вчера мы разошлись после веселого ужина.
Ну и встреча была! Прибежал Гичевский, сразу тоже не поверил, а потом бросился обнимать Кольку. Набежали техники, оружейники и все тискали, качали его - живого, но уже вычеркнутого было из списков довольствия. Удивлению, расспросам, радости не было конца.
Взвилась сигнальная ракета. Мы вылетели на очередную, кажется, шестую в этот день, штурмовку - подсобить пехотинцам.
Кромсали врага здорово. С оглушительным треском взлетали в воздух автомашины, лопались подожженные танки, переворачивались орудия. Воды Прута бурлили, принимая взорванные переправы, трупы гитлеровцев.
Напряженным был этот день - день возвращения Яковлева. Ноги подкашивались, каждый мускул гудел от усталости, но успехи наземников радовали нас, прибавляли сил. И когда нам передали, что войска просят подавить вражеские батареи за Прутом, мы слетали еще разок.