- Знаешь, - Зибин внезапно остановился, - с плохой меркой подходили к летчику до войны. Оступился человек - и сразу хорошего в нем будто уже и нет.

Иван сердито сплюнул и огляделся вокруг. Я не отвечал. Мне не хотелось прерывать ход его мыслей. Я подумал, что за немногие дни войны, словно свежим ветром, с людей смахнуло предвоенную замкнутость.

Отдаленный гул мотора вновь остановил нас. Звук приближался. Из-за холмов выскочил истребитель. Летел он низко и как-то неуклюже разворачивался из стороны в сторону.

- Смотри, смотри! - закричал Иван. - Садится без шасси!

Самолет не долетел до аэродрома и плюхнулся за кукурузным полем. В небо поднялся столб черного дыма.

Когда мы подбежали к месту посадки, летчика уже вытащили из кабины и осторожно усаживали на продырявленное снарядами крыло. То, что мы приняли вначале за дым пожара, оказалось бурой пылью. Ветер медленно относил ее в сторону. В окровавленном летчике я с трудом узнал Женьку Семенова из первой эскадрильи.

Кровь товарища... Я впервые видел ее так близко. На гимнастерке, на лице, в светлых волосах... На щеке рваная рана.

Говорил он с трудом и то и дело выплевывал сгустки крови. Пока врач обрабатывал рану, из обрывочных фраз мы узнали, что эскадрилья Атрашкевича вела тяжелый бой с бомбардировщиками и "мессершмиттами". На звено Атрашкевича свалилась четверка "худых", потом еще пара. Семенова подбили, но из боя он не ушел. Наконец ему удалось зажечь одного "худого", и тут его ранили.

Женю осторожно усадили в санитарную машину. Глаза его лихорадочно блестели.

- Товарищ майор, дайте мне самолет, - горячо шептал он. - Завтра же полечу в бой. Отплачу им... Бить гадов можно, только выше летать надо... У него уже начинался бред. - На земле наши бьют их - дым столбом.

Иванов склонился над ним:

- Будет тебе боевой самолет, дорогой мой, обязательно будет, а пока езжай, подлечись.

Распорядившись убрать израненный истребитель, майор подозвал Хархалупа:

- Семен Иванович! Готовься! Будем помогать Атрашкевичу. Полечу с вами.

Люди заторопились к машинам. Мы тоже заняли первую готовность на своих "чайках". Справа от меня стойл самолет Дубинина, поодаль, за копной сена, виднелась желтохвостая "чайка" Зибина - до войны она принадлежала четвертой эскадрилье.

Подбежал Потехин, укладчик парашютов. Вчера он приехал из Бельц с рукой на перевязи. Потехин подтянулся в мою кабину, и прыщеватое лицо его сморщилось от боли.

- Запуск моторов по двум белым ракетам, - сообщил он, внимательно осмотрел парашют и, оберегая забинтованную руку, осторожно спустился на землю.

Как меняются люди! Совсем недавно этот человек боялся выстрела, а сейчас, стоя на посту, раненый, под бомбежкой, не струхнул, не кинулся прочь - стал тушить горящую "чайку". "Все же на войне люди становятся проще, чище, умнее! - думал я. - Может, они остались, в сущности, такими же, но все доброе в них, человеческое, становится виднее".

Солнце пригревало затылок. Нудная неподвижность в кабине становилась мучительной. Чего бы не дал я сейчас, чтобы размять поясницу, с наслаждением вытянуть ноги! Но привязные ремни позволяли лишь поерзать на сиденье парашюта.

Уже давно скрылась на западе группа Хархалупа, несколько раз успели взлететь в небо и приземлиться летчики Барышникова, а мы всё сидели, ждали сигнала к вылету.

Ждать вообще неприятно. А томиться неизвестностью перед боем - еще хуже. Где-то идет смертельная схватка, кто-то, сраженный, бросает последний взгляд на землю. Может, и тебе грозит такая же участь. Ну что ж - только б не ждать!

Подошел Бессекирный. Заглянул под крылья на реактивные снаряды, погладил их темные головки, словно напутствовал: "будьте умниками, попадайте точно в цель". Ему не терпелось поскорее испытать "эрэсы" на врагах. Бессекирный уже здорово надоел мне своими наставлениями, но его повышенное внимание к моему самолету было приятно, оно напоминало, что моя миссия более значительна, нежели остальных летчиков, у которых под крыльями висят обыкновенные бомбы.

Ваня Путькалюк передвинул ветки ивняка, и над моей головой образовалась плотная тень. Свежий ветерок играл в ветвях; слабый шорох пожелтевших листьев убаюкивал. Уставшие глаза сами собой начали закрываться...

- За-пу-уск! - донеслось откуда-то с края стоянки.

- Запуск! - взвился Бессекирный и вместе с Путькалюком принялся оттаскивать маскировочные ветки.

Взревели моторы. Двенадцать "чаек", сомкнув строй, взяли курс на запад.

* * *

Высота тысяча метров. Над нами плывут редкие кучевые облака - признак хорошей погоды. Четкий строй машин, ровный успокоительный гул моторов, близость товарищей - все это поднимает настроение, вселяет уверенность.

Бельцы. Южная окраина. Улицы пустынны. Редкие прохожие с опаской поглядывают вверх. По легкому волнению самолетного строя чувствуется: летчики высматривают родные места. Вот и моя улица. Я хорошо различаю прямую линию пестрых нарядных домиков, что тянутся от центра на окраину мимо епископства с огромнейшим садом и скрываются за возвышенностью в сторону Унген. А там, в двух-трех десятках километров - враг. Жаль, не видно моего дома - он остался далеко в стороне. Еще один, последний взгляд на город, в котором прожито больше года, и в сторону, где должен быть дом, что помнит дни беспечной молодости.

Впереди жестокий и сильный враг; как бы отвечая моим мыслям, Дубинин напоминает об этом покачиванием крыльев.

Через несколько минут внизу другая дорога. Остовы обгоревших машин, глубокие следы воронок, исторгающие черный дым коробки танков. Чьи они? Определить трудно; опознавательные знаки обгорели, а мне еще ни разу не приходилось видеть с воздуха ни свои, ни чужие танки.

Справа блеснула река. Прут. Там фашисты. Нервное напряжение увеличивается. Эти кучевые облака сейчас особенно опасны. Сверху, как из-за ширмы, будут отлично видны наши серебристые "чайки".

Нас неожиданно окружили темно-оранжевые клубочки зенитных разрывов. Дубинин резко сманеврировал влево и вниз. Крыло к крылу с Дубининым держался Зибин. Я приотстал: так легче держаться и можно вести наблюдение. На земле бегали редкие фигурки, мелькали свежие окопчики, несколько брошенных повозок. Не стрелять же по ним реактивными снарядами!

Опушка ощетинилась зенитными "орликонами", и трассы снарядов потянулись к нашим хвостам. Туда сразу же бросилось звено Крейнина. Это было предусмотрено на земле. И тут на нас скрестились тысячи трассирующих огоньков.

Мы всегда удивлялись зенитной защите немцев. Ни одна штурмовка не обходилась еще без пробоин в чьем-нибудь самолете. Даже в походных колоннах, на марше фашисты обстреливали нас из зениток. Но в такой плотный огонь я попал впервые. Казалось, все трассы нацелены в меня. Тело невольно сжалось в ненадежном укрытии между звездообразным мотором и бронеспинкой. Несколько вспышек мелькнуло в плоскости вращения винта.

Дубинин нацелил свою "чайку" на ближайший лес - немцы вели оттуда особенно плотный огонь. Иван не отставал от него. Их пулеметы ударили одновременно.

"А ведь и у меня их четыре", - вспомнил я. Но открывать огонь было уже поздно. Мы выскочили на лес, и он зеленой стеной укрыл нас от зенитного огня. Сквозь макушки деревьев я увидел целое скопище грузовых машин и танков с огромными, во весь бок, крестами. Они незаметно приткнулись между деревьями вдоль опушки леса, по краям проселочной дороги. Их сосредоточили здесь, должно быть, для удара по Бельцам.

Командир эскадрильи с боевого разворота устремился в атаку, Зибин за ним. Я пошел за Иваном, но опять немного отстал, чтобы точнее прицелиться.

Вот это цель! Как раз для "эрэсов"! Я поймал в перекрестье наиболее открытый объект - танк. В поле зрения попали только что сброшенные Дубининым и Зибиным бомбы. Они отделялись плавно, нехотя, точно не желали расставаться со своими самолетами.

И опять взгляд на землю. Черный крест на вражеском танке быстро увеличивался. Расплывчатые очертания белой окантовки становились четче. Пора! Из-под крыльев сорвались две хвостатые кометы и тут же взорвались в стальном корпусе. Вслед за Дубининым я вышел из пикирования и не смог удержаться - взглянул вниз. По всему лесу грохотали разрывы бомб, и над всем этим гигантским смерчем вытянулся вверх огромный черный столб дыма прямое попадание моих снарядов.