Он сидит неподвижно, уставясь в пол.
– Что случилось, Луи, что происходит? Почему ты мне ничего не рассказывал?
Она поднимает ему голову. Ее пугает это изможденное лицо, глаза, избегающие ее глаз, обострившиеся черты.
– Мари! Мари! Мне крышка!
Плотину прорвало – плотину гордости и ложного самолюбия. Доверие утверждается на пока еще зыбкой почве. Сначала он говорит сбивчиво, с трудом преодолевая себя, но потом, когда связь, давно утраченная, налаживается вновь, он уже легче разматывает тугой клубок своих страхов, тревог, беспомощных поисков.
– Бедный мой Луи!
По мере того как ей открывается слабость мужа, Мари чувствует себя все сильнее. Теперь она должна быть сильнее его. Мари забывает, что она обиженная жена, и испытывает к нему лишь материнскую жалость.
Неумелый, но донельзя откровенный рассказ еще больше укрепляет Мари в ее решимости.
У меня стало одним ребенком больше, и этот – самый слабый и беззащитный изо всех. Я должна взять его за руку, заново научить ходить, одну за другой вынуть все занозы, застрявшие в его теле, вернуть вкус к дому, любовь детей, покой… Это будет нелегко. Потребуется мужество. Надо будет набраться терпения и научиться выносить его таким, как он есть, – придирчивым, отупевшим от усталости.
– Луи, ты переработался.
– Я уже это слыхал от других.
Других! Мне больно это слышать. Другие видели то, чего не видела я. Они сказали то, чего не сказала я. Я считала себя непонятой, тогда как непонятым был он. Мне следовало понять его и, пока не поздно, удержать от падения.
– Тебе нужно передохнуть, Луи. Ну хотя бы перестать работать сдельно.
– Ты прекрасно знаешь, что это невозможно.
– Я тоже могу пойти на работу.
– Я не хочу. И никогда не хотел. Кто будет заниматься детьми, Ивом?
– За ним присмотрит мама.
– Нет. Я еще не помер. Немного выдохся – это верно, да и все эти истории вышибли меня из колеи. Но я пока еще не сдался.
– А нельзя ли что-нибудь придумать, Луи?
– Что?
– Почем я знаю. Чтобы прокормить семью, работать приходится все больше и больше. Куда это годится?
– Конечно. Хозяева нас обдирают, и ничего тут не поделаешь.
– А что если бы вы все сговорились и действовали заодно?
– И ты в это веришь? Не строй иллюзий. Каждый бьется за себя, а на соседа ему плевать.
– Если хочешь, мы еще вернемся к этому разговору, да и остальное от нас не уйдет. А пока тебе надо подлечиться – это сейчас главное.
– Говорю тебе, я не болен!
– …и отдохнуть. В этом году ты не брал отпуска.
– В прошлом тоже.
– Мы тебя не видим дома, даже по воскресеньям. А ведь ты нужен детям… и мне тоже.
Мари преодолела последнюю преграду – победила в себе женщину, бунтовавшую из-за разочарования в муже, отказалась от своих мечтаний на пляжах Куронна и Жаи и стала тем, чем хотела быть, – матерью. Отныне ей будет легко все принимать и отдавать.
– Ты всем нам нужен, Луи.
– Не знаю, Мари, я ничего больше не знаю.
Он улыбается чуть заметной грустной улыбкой.
– Мари, как я боялся, как я боялся. Ведь я уже было совсем тебя потерял.
– Не смей так говорить… Это я не хочу терять тебя. Мы вместе сходим к врачу.
– Говорю тебе, я не болен.
– Знаю, знаю, но доктор тебе что-нибудь даст для поднятия духа, вернет тебе силы… И потом, Луи, у нас должно оставаться время и на жизнь
Она ласково гладит волосы Луи. И ей кажется, что она отгоняет от него тревоги, мучения, боль. Ничего пока не наладилось, все испытания впереди, но она верит в свои силы.
С годами волосы Луи потускнели, но они такие же мягкие, тонкие и шелковистые, как у Жан-Жака.
Paris 1965