– Это не прихоть, иначе все было бы проще. Самое поразительное, что мы провели месяц вместе, не замечая друг друга, а восемь дней назад что-то произошло… Скажите, у вас это тоже началось в прошлый четверг?

– Да… Но почему?

– Не знаю.

– Когда вы уезжаете, Ксавье?

– Тот, кто будет меня здесь замещать, приедет в конце недели. В воскресенье я съезжу в Тулон проститься с отцом, а в понедельник или вторник сяду на самолет в Мариньяне. Вот так.

– Ну и прекрасно. Все становится на свои места.

Они смотрят друг на друга. Мари встает, отряхивает прилипший к юбке песок. Ксавье тоже стоит – высокий, намного выше ее. Солнце окунулось в залив. Факелы нефтеочистительных заводов, расположенных по обе стороны залива, – как сигналы бедствия.

У Мари дрожат ноги. Она и цепляется за эту минуту, и хочет от нее оторваться. Они стоят в метре друг от друга. И тем не менее ничто не разделяет их; оба испытывают какое-то горькое наслаждение, и у обоих кружится голова.

– Поедем, поедем скорее, – говорит Мари.

– Нет! Поезжайте одна… я вернусь пешком.

– Это далеко.

– Мне спешить некуда.

– В самом деле…

– Я вас прошу. Так будет лучше, не правда ли?

– Конечно, вы правы.

Она бежит к машине, захлопывает дверцу, включает зажигание и отъезжает, не обернувшись.

– Отпусти меня, слышишь!

Луи не задерживается в баре, и каждый вечер застает Мари за одним занятием: она снова и снова слушает купленную в Марселе пластинку. Он берет ее за плечи.

– Не надо, пусти.

В голосе Мари теперь не гнев, не досада, а грусть, и это сбивает Луи с толку. Он, естественно, винит себя. Возможно, кто-нибудь видел, как он заходил к Гю, и донес Мари…

– Мари, завтра мы с Артуром в Жиньяке не работаем. Первое мое свободное воскресенье за многие, многие месяцы. Куда бы тебе хотелось поехать?

– Поезжай с ребятами, а я останусь дома. Надо дошить платье, я уже давно обещала Симоне.

– Ты на меня еще сердишься? Я напился тогда как дурак… Меня уговорили.

– Да нет, не сержусь. Если бы ты только знал, как мне все безразлично.

– Значит, сегодня ты ляжешь в спальне?

С той самой бурной сцены после выпивона, как выражается Луи, Мари так и спит на диване в гостиной.

– Нет, Луи.

– Но, послушай, это же глупо!

Он не знает – злиться или умолять. Он страшится нового срыва. Усталость, засевшая в нем, сказывается при каждом движении, все чаще и чаще мучит боль в спине.

Надо бы взять Мари на руки, поцеловать, прижать к себе, но он боится – а вдруг сразу уснет, как тогда.

Жизель недолго пришлось допытываться, пока Мари расскажет ей про прогулки в Куронн, пластинку, Карро. Прежде всегда исповедовалась Жизель; ведь она только и делала, что закручивала или раскручивала очередной роман. Так повелось со времен их девичества, да так и осталось. Уже в семнадцать лет Жизель была складненькой толстушкой. Теперь же она превратилась в цветущую роскошную блондинку, на которую мужчины кидали недвусмысленные взоры.

«Жизель – ренуаровский тип», – повторял Антуан, кичившийся знанием живописи.

– Ну, а дальше что? – спросила Жизель, выслушав рассказ Мари.

– Все.

– Красавчик с бородой, томные глаза, пластинка, приводящая в трепет, – все так ясно как божий день.

– Ты думаешь?

– Тебе остается только упасть в объятия своего учителя и закрутить с ним роман.

– Ну нет.

– Почему?

– Потому что это не такая простая история.

– Ну конечно, у тебя все сложно. А на самом деле все такие истории кончаются одинаково.

– Вечно ты все упрощаешь.

– Не упрощаю, а свожу к сути.

– Но для нас не в этом, как ты выражаешься, суть. Не в этом.

– Для кого для нас?

– Для Ксавье и меня.

– Вы что, не такие люди, как все?

– Просто я не свободна.

– Неправда, Мари. Просто ты боишься себя.

– Возможно.

– Тебя удерживает не Луи и даже не дети.

– Ничего меня не удерживает. Все дело в том, что мне и в голову никогда не приходило, что у нас с Ксавье могут быть иные отношения. Это твоя идея.

– А помнишь Жильбера?

– Того парня, с которым ты гуляла до Антуана?

– Он погиб в Алжире. Знаешь, я ему кое-что позволяла, но до известного предела. Я пользовалась его робостью, его добротой. Перед отъездом в Алжир – я уже год как была замужем – он пришел со мной повидаться. На его лице уже была печать смерти. Как ни странно, я часто вспоминаю, какими он смотрел на меня глазами.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Не знаю… Когда я думаю, что он, быть может, так и погиб, затаив на меня обиду, я готова локти себе кусать. Кто знает, а вдруг мы упустили свое счастье.

– Счастье? И ты в него веришь? Но при чем тут эта история?

– Ни при чем. Просто с той поры я решила брать от жизни все, что можно. И на твоем месте…

– Я знаю, как поступила бы ты. А я – другая.

– Ты любишь Луи?

– Он славный парень.

– Антуан тоже, но этого мало.

– У тебя нет детей, Жизель!

– У меня нет твоих принципов…

Принципы! Они разбились вдребезги на пляже в Жаи. Если бы я вняла советам Жизель и сошлась с Ксавье, оно, возможно, было бы даже лучше. Ах, принципы-то вроде соблюдены. Так я и осталась верной мужней женой.

Интерлюдия шестая

Бертольт Брехт

Умственное переутомление действительно типично для нашего времени, но оно не присуще человеку изначально, а потому необходимо срочно его устранить.

Жан Табари, профессор медицинского факультета в Париже. («Жизнь и доброта», французское издание журнала Красного Креста, июнь 1964 года)

Виктор Гюго, Возмездие

Мало-помалу стройка затихает. Луи остался один. Его не тянет в бар, домой идти не хочется, нельзя, чтобы семья видела его в таком раздраженном состоянии.

Он шлепает штукатурку на стену, раз-другой. Затирает ее. Уже темно. Можно было бы зажечь в старом растворном ящике – он тут для того и стоит – размельченный гипс и поработать еще при сине-золотом пламени, вдыхая запах серы.

Но нет. Сегодня вечером ему вообще нет никакого расчета работать поздно. Накануне бригада поцапалась с хозяином из-за оплаты, и все, как один, решили уйти со стройки. Наутро они уже подрядились работать в другом месте.

– Вкалываешь сверхурочно ради собственного удовольствия? – сказал ему Рене, уходя домой.

Луи промолчал. У него нет сил выносить ни молодое зубоскальство Рене, ни скучные воспоминания алжирца о своей родине. Как ни повернись, мир враждебен тебе, за что ни возьмись, тебя ждет неудача. Вокруг Луи пустыня, он чувствует, что силы его иссякают. Боль в спине терзает его без передышки с самого раннего утра.

Прошла неделя с того дня, когда он носился, точно блудливый пес, и получал щелчок за щелчком. Сонливость одолевает его все раньше и раньше, а среди ночи сон раскалывается надвое, как сухое полено. И тогда Луи подолгу лежит, не смыкая глаз.