Привыкши выковыривать изюм

Певучестей из жизни сладкой сайки,

Я раз оставить должен был стезю

Объевшегося рифмами всезнайки.

Я бедствовал. У нас родился сын.

Ребячества пришлось на время бросить.

Свой возраст взглядом смеривши косым,

Я первую на нем заметил проседь.

Но я не засиделся на мели.

Нашелся друг отзывчивый и рьяный.

Меня без отлагательств привлекли

К подбору иностранной лениньяны.

Задача состояла в ловле фраз

О Ленине. Вниманье не дремало.

Вылавливая их, как водолаз,

Я по журналам понырял немало.

Мандат предоставлял большой простор.

Пуская в дело разрезальный ножик,

Я каждый день форсировал Босфор

Малодоступных публике обложек.

То был двадцать четвертый год. Декабрь

Твердел к окну витринному притертый.

И холодел, как оттиск медяка,

На опухоли теплой и нетвердой.

Читальни департаменский покой

Не посещался шумом дальних улиц.

Лишь ближней, с перевязанной щекой

Мелькал в дверях рабочий ридикюлец.

Обычно ей бывало не до ляс

С библиотекаршей наркоминдела.

Набегавшись, она во всякий час

Неслась в снежинках за угол по делу.

Их колыхало, и сквозь флер невзгод,

Косясь на комья светло-серой грусти,

Знакомился я с новостями мод

И узнавал о Конраде и Прусте.

Вот в этих-то журналах, стороной

И стал встречаться я как бы в тумане

Со славою Марии Ильиной,

Снискавшей нам всемирное вниманье.

Она была в чести и на виду,

Но указанья шли из страшной дали

И отсылали к старому труду,

Которого уже не обсуждали.

Скорей всего то был большой убор

Тем более дремучей, чем скупее

Показанной читателю в упор

Таинственной какой-то эпопеи,

Где, верно, все, что было слез и снов,

И до крови кроил наш век закройщик,

Простерлось красотой без катастроф

И стало правдой сроков без отсрочки.

Все как один, всяк за десятерых

Хвалили стиль и новизну метафор,

И с островами спорил материк,

Английский ли она иль русский автор.

Но я не ведал, что проистечет

Из этих внеслужебных интересов.

На рождестве я получил расчет,

Пути к дальнейшим розыскам отрезав.

Тогда в освободившийся досуг

Я стал писать Спекторского, с отвычки

Занявшись человеком без заслуг,

Дружившим с упомянутой москвичкой.

На свете былей непочатый край,

Ничем не замечательных – тем боле.

Не лез бы я и с этой, не сыграй

Статьи о ней своей особой роли.

Они упали в прошлое снопом

И озарили часть его на диво.

Я стал писать Спекторского в слепом

Повиновеньи силе объектива.

Я б за героя не дал ничего

И рассуждать о нем не скоро б начал,

Но я писал про короб лучевой,

В котором он передо мной маячил.

Про мглу в мерцаньи плошки погребной,

Которой ошибают прозы дебри,

Когда нам ставит волосы копной

Известье о неведомом шедевре.

Про то, как ночью, от норы к норе,

Дрожа, протягиваются в далекость

Зонты косых московских фонарей

С тоской дождя, попавшею в их фокус.

Как носят капли вести о езде,

И всю-то ночь все цокают да едут,

Стуча подковой об одном гвозде

То тут, то там, то в тот подъезд, то в этот.

Светает. Осень, серость, старость, муть.

Горшки и бритвы, щетки, папильотки.

И жизнь прошла, успела промелькнуть,

Как ночь под стук обшарпанной пролетки.

Свинцовый свод. Рассвет. Дворы в воде.

Железных крыш авторитетный тезис.

Но где ж тот дом, та дверь, то детство, где

Однажды мир прорезывался, грезясь?

Где сердце друга? – Хитрых глаз прищур.

Знавали ль вы такого-то? – Наслышкой.

Да, видно, жизнь проста… Но чересчур.

И даже убедительна… Но слишком.

Чужая даль. Чужой, чужой из труб

По рвам и шляпам шлепающий дождик,

И отчужденьем обращенный в дуб,

Чужой, как мельник пушкинский, художник.

Весь день я спал, и, рушась от загона,

На всем ходу гася в колбасных свет,

Совсем еще по-зимнему вагоны

К пяти заставам заметали след.

Сегодня ж ночью, теплым ветром залит,

В трамвайных парках снег сошел дотла.

И не напрасно лампа с жаром пялит

Глаза в окно и рвется со стола.

Гашу ее. Темь. Я ни зги не вижу.

Светает в семь, а снег как назло рыж.

И любо ж, верно, крякать уткой в жиже

И падать в слякоть, под кропила крыш!

Жует губами грязь. Орут невежи.

По выбоинам стынет мутный квас.

Как едется в такую рань приезжей,

С самой посадки не смежавшей глаз?

Ей гололедица лепечет с дрожью,

Что время позже, чем бывает в пять.

Распутица цепляется за вожжи,

Торцы грозятся в луже искупать.

Какая рань! В часы утра такие,

Стихиям четырем открывши грудь,

Лихие игроки, фехтуя кием,

Кричат кому-нибудь: счастливый путь!

Трактирный гам еще глушит тетерю,

Но вот, сорвав отдушин трескотню,

Порыв разгула открывает двери

Земле, воде, и ветру, и огню.

Как лешие, земля, вода и воля

Сквозь сутолоку вешалок и шуб

За голою русалкой алкоголя

Врываются, ища губами губ.

Давно ковры трясут и лампы тушат,

Не за горой заря, но и скорей

Их четвертует трескотня вертушек,

Кроит на части звон и лязг дверей.

И вот идет подвыпивший разиня.

Кабак как в половодье унесло.

По лбу его, как по галош резине,

Проволоклось раздолий помело.

Пространство спит, влюбленное в пространство,

И город грезит, по уши в воде,

И море просьб, забывшихся и страстных,

Спросонья плещет неизвестно где.

Стоит и за сердце хватает бормот

Дворов, предместий, мокрой мостовой,

Калиток, капель… Чудный гул без формы,

Как обморок и разговор с собой.

В раскатах затихающего эха

Неистовствует прерванный досуг:

Нельзя без истерического смеха

Лететь, едва потребуют услуг.

"Ну и калоши. Точно с людоеда.

Так обменяться стыдно и в бреду.

Да ну их к ляду, и без них доеду,

А не найду извозчика – дойду".

В раскатах, затихающих к вокзалам,

Бушует мысль о собственной судьбе,

О сильной боли, о довольстве малым,

О синей воле, о самом себе.

Пока ломовики везут товары,

Остатки ночи предают суду,

Песком полощут горло тротуары,

И клубы дыма борются на льду,

Покамест оглашаются открытья

На полном съезде капель и копыт,

Пока бульвар с простительною прытью

Скамью дождем растительным кропит,

Пока березы, метлы, голодранцы,

Афиши, кошки и столбы скользят

Виденьями влюбленного пространства,

Мы повесть на год отведем назад.