Кому-то стало дурно.

Казалось, жуть минуты

Простерлась от кинбурна

До хуторов и фольварков

За мысом тарканхутом.

Послышалось сморканье

Жандармов и охранников,

И жилы вздулись жолвями

На лбах у караульных.

Забывши об уставе,

Конвойныю отставили

Полуживые ружья

И терли кулаками

Трясущиеся скулы.

При виде этой вольности

Кто-то безотчетно

Полез уж за револьвером,

Но так и замер в позе

Предчувствия чего-то,

Похожего на бурю,

С рукой на кобуре.

Волнение предгрозья

Окуталось удушьем,

Давно уже идущим

Откуда-то от ольвии.

И вот он поднялся.

Слепой порыв безмолвия

Стянул гусиной кожей

Тазы и пояса,

И, протащившись с дрожью,

Как зябкая оса,

По записям и папкам,

За пазухи и шапки

Заполз под волоса.

И точно шла работа

По сборке эшафота,

Стал слышен частый стук

Полутораста штук

Расколебавших сумрак

Пустых сердечных сумок.

Все были предупреждены,

Но это превзошло расчеты.

«Тише!» – Крикнул кто-то,

Не вынесши тишины.

"Напрасно в годы хаоса

Искать конца благого.

Одним карать и каяться.

Другим – кончать голгофой.

Как вы, я – часть великого

Перемещенья сроков,

И я приму ваш приговор

Без гнева и упрека.

Наверно, вы не дрогнете,

Сметая человека.

Что ж, мученики догмата,

Вы тоже – жертвы века.

Я тридцать лет вынашивал

Любовь к родному краю,

И снисхожденья вашюго

Не жду и не теряю.

В те дни, – а вы их видели,

И помните, в какие, —

Я был из ряда выделен

Волной самой стихии.

Не встать со всею родиной

Мне было б тяжелее,

И о дороге пройденной

Теперь не сожалею.

Я знаю, что столб, у которого

Я стану, будет гранью

Двух разных эпох истории,

И радуюсь избранью".

Двум из осужденных, а всех их было четверо, —

Думалось еще – из четырех двоим.

Ветер гладил звезды горячо и жертвенно

Вечным чем-то, чем-то зиждущим своим.

Распростившись с ними, жизнь брела по дамбе,

Удаляясь к людям в спящий городок.

Неизвестность вздрагивала плавниками камбалы.

Тихо, миг за мигом рос ее приток.

Близился конец, и не спалось тюремщикам.

Быть в тот миг могло примерно два часа.

Зыбь переминилась, пожирая жемчуг.

Так, чем свет, в конюшнях дремлет хруст овса.

Остальных пьянила ширь весны и каторги.

Люки были настежь, и точно у миног,

Округлясь, дышали рты иллюминаторов.

Транспорт колыхался, как сонный осьминог.

Вдруг по тьме мурашками пробежал прожектор.

«Прут» зевнул, втянув тысячеперстье лап.

Свет повел ноздрями, пробираясь к жертвам.

Заскрипели петли. Упал железный трап.

Это канонерка пристала к люку угольному.

Свет всадил с шипеньем внутрь свою иглу.

Клетку ослепило. Отпрянули испуганно.

Путаясь костями в цепях, забились вглубь.

Но затем, не в силах более крепиться,

Бросились к решетке, колясь о сноп лучей

И крича: «Не мучьте! Кончайте, кровопийцы!» —

Потянулись с дрожью в руки палачей.

Счет пошел на миги. Крик: «Прощай, товарищи!»

Породил содом. Прожектор побежал,

Окунаясь в вопли, по люкам, лбам и наручням,

И пропал, потушенный рыданьем каторжан.