"Дай мне уснуть. Не разговаривай.

Нельзя ли, право, понормальней".

Он видит сон. Лесное зарево

С горы заглядывает в спальню.

Он спит, и зубы сжаты в скрежете.

Он стонет. У него диалог

С какой-то придорожной нежитью.

Его двойник смешон и жалок.

"Вам не до нас, такому соколу.

В честь вас пускают фейерверки.

Хоть я все время терся около,

Нас не видать, мы недомерки.

Нет этих мест непроходимее.

Я в город с погребенья тети,

Но малость нагрузился химией.

Нам по пути. Не подвезете?

Над рощей буквы трехаршинные

Зовут к далеким идеалам.

Вам что, вы со своей машиною,

А пехтурою, пешедралом?

За полосатой перекладиной,

Где предъявляются бумаги,

Прогалина и дачка дядина.

Свой огород, грибы в овраге.

Мой дядя жертва беззакония,

Как все порядочные люди.

В лесу их целая колония,

А в чем ошибка правосудия?

У нас ни ведер, ни учебников,

А плохи прачки, педагоги.

С нас спрашивают, как с волшебников,

А разве служащие – боги?"

– "Да, боги, боги, слякоть клейкая,

Да, либо боги, либо плесень.

Не пользуйся своей лазейкою,

Не пой мне больше старых песен.

Нытьем меня своим пресытили,

Ужасное однообразье.

Пройди при жизни в победители

И волю ей диктуй в приказе.

Вертясь, как бес перед заутреней,

Перед душою сердобольной,

Ты подменял мой голос внутренний.

Я больше не хочу. Довольно".

"Володя, ты покрыт испариной.

Ты стонешь. У тебя удушье?"

– "Во сне мне новое подарено,

И это к лучшему, Катюша.

Давай не будем больше ссориться.

И вспомним, если в стенах этих

Оно когда-нибудь повторится,

О нашем будущем и детях".

Из кухни вид. Оконце узкое

За занавескою в оборках,

И ходики, и утро русское

На русских городских задворках.

И золотая червоточина

На листьях осени горбатой,

И угол, бомбой развороченный,

Где лазали его ребята.

Хмуро тянется день непогожий.

Безутешно струятся ручьи

По крыльцу перед дверью прихожей

И в открытые окна мои.

За оградою вдоль по дороге

Затопляет общественный сад.

Развалившись, как звери в берлоге,

Облака в беспорядке лежат.

Мне в ненастье мерещится книга

О земле и ее красоте.

Я рисую лесную шишигу

Для тебя на заглавном листе.

Ах, марина, давно уже время,

Да и труд не такой уж ахти,

Твой заброшенный прах в реквиеме

Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса

Я задумывал в прошлом году

Над снегами пустынного плеса,

Где зимуют баркасы во льду.

– —

Мне так же трудно до сих пор

Вообразить тебя умершей,

Как скопидомкой мильонершей

Средь голодающих сестер.

Что делать мне тебе в угоду?

Дай как-нибудь об этом весть.

В молчаньи твоего ухода

Упрек невысказанный есть.

Всегда загадочны утраты.

В бесплодных розысках в ответ

Я мучаюсь без результата:

У смерти очертаний нет.

Тут все – полуслова и тени,

Обмолвки и самообман,

И только верой в воскресенье

Какой-то указатель дан.

Зима – как пышные поминки:

Наружу выйти из жилья,

Прибавить к сумеркам коринки,

Облить вином – вот и кутья.

Пред домом яблоня в сугробе,

И город в снежной пелене —

Твое огромное надгробье,

Как целый год казалось мне.

Лицом повернутая к богу,

Ты тянешься к нему с земли,

Как в дни, когда тебе итога

Еще на ней не подвели.

Земля смотрела именинницей

И все ждала неделю эту,

Когда к ней избавитель кинется

Под сумерки или к рассвету.

Прибой рычал свою невнятицу

У каменистого отвеса,

Как вдруг все слышат, сверху катится:

«Одесса занята, Одесса».

По улицам, давно не езженным,

Несется русский гул веселый.

Сапер занялся обезвреженьем

Подъездов и домов от тола.

Идет пехота, входит конница,

Гремят тачанки и телеги.

В беседах время к ночи клонится,

И нет конца им на ночлеге.

А рядом в яме череп скалится,

Раскинулся пустырь безмерный.

Здесь дикаря гуляла палица,

Прошелся человек пещерный.

Пустыми черепа глазницами

Глядят головки иммортелей

И населяют воздух лицами,

Расстрелянными в том апреле.

Зло будет отмщено, наказано,

А родственникам жертв и вдовам

Мы горе облегчить обязаны

Еще каким-то новым словом.

Клянемся им всем русским гением,

Что мученикам и героям

Победы одухотворением

Мы вечный памятник построим.