Оказавшись вне видимости конвоя, Евгений сделал большую дугу и подошел к цели с юга. Маневр был удачным, гитлеровские моряки открыли огонь не более чем за минуту до выхода группы в атаку.

Но что это была за минута! Эскадренный миноносец, два сторожевика и тральщик обрушили на шестерку торпедоносцев ливень огня. С эсминца палили не только зенитки, но и крупнокалиберные морские орудия. Водяные столбы от разрывов вставали перед машинами, всплески хлестали их снизу. Сверху давили два огромных четырехмоторных «Гамбурга», поливали из пулеметов, сбрасывали по курсу противолодочные бомбы, султаны от которых вздымались еще выше…

Торпедоносцы летели фронтом, на высоте тридцать метров, вся группа атаковала головной транспорт, грузно осевший в воде. Панин шел рядом со мной. Мы уже были на боевом курсе, до сброса торпед оставались считанные секунды, когда я почувствовал беду. Не спуская глаз с цели, боковым зрением увидел вихрь пламени слева.

Огнем был охвачен самолет Панина. Но продолжал лететь. Он был управляем и не сходил с боевого курса. До цели оставалось не более пятисот метров, экипажи сбрасывали торпеды, сбросили мы…

Сбросил и Панин. И сразу довернул на сверкающий вспышками выстрелов вражеский эсминец…

Нетрудно представить, что чувствовали гитлеровские моряки в эту минуту. Мне показалось, что их огонь разом стих. Может быть, так и было. Все пушки и пулеметы лихорадочно доворачивали на огромный пылающий факел, неотвратимо несшийся на них…

Торпедоносец взорвался в воздухе, не долетев до эсминца ста метров. Мы перескочили через фашистские корабли…

Транспорт водоизмещением около четырех тысяч тонн, атакованный нашей тройкой, разломился на части и скрылся в пучине моря. Но сам я этого не видел. Это мне передали потом. А в те минуты был ослеплен взрывом. Ослеплен и оглушен. Даже не слышал доклада о поражении цели, хоть, несомненно, стрелки доложили.

И весь обратный путь пролетел как во сне. Держал курс, высоту, машинально выполняя команды штурмана. Иногда оглядывался влево, будто не веря в свершившееся, ожидая увидеть там "как припаянную" машину…

Их было четверо: коммунисты Михаил Федорович Панин, Глеб Михайлович Купенко и комсомольцы Петр Леонидович Шибаев и Григорий Фролович Суханов.

Экипаж, обретший свой боевой стиль за неполные пять совместных вылетов…

Командир "счастливой девятки"

Этот Ил-4 — единственный в полку — прослужил в нем со дня поступления на вооружение до Победы. А затем, украшенный шестью звездами и двадцатью пятью силуэтами кораблей — символами «личных» побед его в воздухе и на море, — стал на выставке победоносного оружия, организованной в 1945 году в Симферополе, как вечно живой экспонат.

За двадцать восемь месяцев боевой жизни этого самолета на нем было заменено тридцать семь моторов. Менялись узлы, механизмы, приборы, части. Менялась обшивка, лист за листом…

Неизменно бессменным оставался лишь его бортовой номер.

Почти бессменным — его экипаж. Командир — Александр Иванович Жестков. Штурман — Иван Григорьевич Локтюхин. Воздушный стрелок-радист — Андрей Васильевич Засула. (Впоследствии — Иван Васильевич Чумичев). Воздушный стрелок — Иван Тарасович Атарщиков. Воинские звания? Тоже менялись. Не как моторы, конечно. Пореже, куда. Жестков — вначале младший лейтенант, к концу войны старший. Локтюхин — сержант, в конце лейтенант. Атарщиков с Чумичевым прибавили на погонах по паре лычек. Засула успел лишь одну.

Так же примерно и с должностями. Командир экипажа — командир звена. Соответственно тоже и штурман. Стрелки — так стрелками и остаются, будь машина хоть во главе полка, разве что еще зорче обязаны глядеть в оба.

Своя логика у войны. Своя, можно сказать, справедливость. Не всегда поднимается вверх тот, кто больше несет. Другой столько возьмет, что и некем его заменить, на его-то месте.

Жестков на своем скромном месте был незаменим всю войну.

Потому что сам себе сотворил это место. А значит, и наилучшим образом соответствовать ему мог.

То есть место такое нашлось бы, пожалуйста, и еще. Лишь бы только еще человек на него нашелся.

Много отличных летчиков довелось мне узнать за войну. Кто-то в чем-то, возможно, бывал и искусней Жесткова. Но безотказнее? Нет, не встречал.

Командир — в идеале — как в зеркале, отражен в экипаже. В летном, в первую очередь, боевом. Если еще и в техническом — это уже идеал идеалов.

Кораблики, звездочки на фюзеляже действующего экспоната — результат, главным образом, первого отражения. Самим же существованием в живом виде экспонат больше обязан второму.

Главным образом, меньше — больше… И еще — с оговорками в адрес судьбы. Но это уж тонкости, речь теперь не об этом.

Техник самолета Григорий Михайлович Гармаш, механик Николай Гаврилович Воротников, моторист Иван Нефедович Хлызов… Вот их безотказные руки сменили на экспонате все эти моторы, числом тридцать семь. И гору приборов. Частей. Механизмов. И чуть ли не все из обшивки дюралевые листы. Меняли, чинили, латали, меняли, опять чинили. С неба встречали машину — не примут в утиль. А через день она снова взлетала — живая и не калека. Та же «девятка» Жесткова, все та, все она.

Вот уж, действительно, птица-феникс! Если бы не родилась легенда бог знает где и когда, то все равно бы родилась на нашем аэродроме.

Однако продолжим о месте. О месте Жесткова в боевой деятельности полка.

Ну вот хотя бы по виду работы. Торпедирование и бомбардировка вражеских кораблей в открытом море и в базах, постановка минных заграждений на морских коммуникациях и речных, штурмовка живой силы и техники в походных колоннах и в боевых порядках, бомбовые удары по железнодорожным узлам, эшелонам, аэродромам, артиллерийским позициям, переправам, мостам, "свободная охота" в качестве бомбардировщика, торпедоносца, штурмовика, воздушная разведка, доставка грузов партизанам, сбрасывание разведчиков в тыл врага… То есть все, что возможно? И несколько больше. Если что и забыто — ну как же, конечно же, и оно!

Это — по виду. А по характеру, что ли… Место Жесткова — где нужен Жестков. Где ожидается непроходимый зенитный огонь, встреча с «мессерами», изнурительный поиск, скверная видимость, грозовой фронт, где требуются внезапность и дерзость, хладнокровие и умение, терпение и настойчивость, куда летали и не долетали, где бомбили и не разбомбили, атаковали и промахнулись или и вовсе торпеды обратно домой привезли.

Так что ж это за богатырь такой — летчик Жестков? И что у него за ребята?

Ребята как ребята. И сам из себя не ахти. Скромный парнишка, вперед других не лезет, ждет, когда вспомнят. А вспоминают всегда почему-то о нем. Роста не скажешь — высокого, среднего телосложения, лицом не моложе едва ли нас всех из-за «зачеса» от самого лба, что никак лечь по моде не соглашался. На половинку швабры скорее согласен был походить. Может быть, от упрямости этого «бокса» и взгляд у Жесткова, вот именно, жестче казался, чем бы мог быть без него.

И вообще-то, о богатырстве. Были у нас в полном смысле богатыри. Не по фигуре одной и мускулатуре. По двести вылетов в первой еще половине войны за плечами имели, кой-кто и больше двухсот, боевых. И продолжали и дальше, без перерыва, кто ж на усталость пожалуется на войне. И все равно их сменяли, как только случалась возможность и если вовремя успевали заметить — пора. Если же нет…

Разные после находят причины для катастроф и аварий, на то и комиссии, авторитетные заключения, подробный анализ инструкций и отклонений от них. И вот же, пожалуйста, как на ладони причина! А для причины причину искать… Ну, это, знаете, уже роскошь, как-нибудь после войны. И только ребята, друзья нарушителя правил, все со вниманием выслушав и учтя, тоже задним числом с удивлением обронят за перекуром: "Черт его знает! Ведь видно же было, залетался Борис…"

Вот в этом смысле Жестков — богатырь из богатырей!

Простой крестьянский паренек со Смоленщины, обычный путь в небо: мальчишечья увлеченность подвигами первых героев авиации, областной аэроклуб…