Выбор был сделан. В школу, через несколько дней, я пошла уже непоколебимой христианкой. Про отвергнутую мною стихию Эллады я никому из школьных друзей не рассказывала. Но Афина меня не забыла, хотя в мифах не отличалась мстительностью. Я стала изредка падать, подворачивать то одно, то другое колено. Чем дальше, тем чаще и серьезнее.
Мои колени показывали врачам. Врачи их щупали и стукали, хмурились над рентгеновскими снимками и говорили, что ноги надо будет оперировать, как только я перестану расти.
Мне дали направление в Хельсинки, в элитную больницу. Позже говорили, что мне повезло: во время экономического кризиса начала девяностых меня бы туда не направили, а положили бы в обыкновенную городскую больницу. Я успела проскользнуть вовремя.
Я очень любила эту больницу, никогда не рвалась оттуда домой, а, наоборот, всячески "филонила", чтобы подольше "кантоваться". И вспоминаю о ней с удовольствием: дай мне волю, я бы написала о ней порядочный фолиант. Однако скажу лишь, что, несмотря на всякие неудобства, связанные с операциями (гипсы, уколы, костыли и пр.), в больнице я чувствовала себя вольготно. Кормили там отлично: раз в неделю давали мороженое, а уж фруктов, соков, сыров, колбас и прочих прелестей было хоть отбавляй. Была школа (отделение было детское), куда меня в виде исключения пускали по вечерам читать комиксы и писать свои "лошадиные" романы. Ко мне приходили наши хельсинкские знакомые, приносили конфеты, подарочки и книги на кассетах из библиотеки. Короче говоря, я там горя не знала. С некоторыми больничными знакомыми я до сих пор дружу. Так что на Афину я зла не держу.
Она, видимо, тоже простила меня, а может, в конце концов и одобрила мой поступок. Ведь стихии улеглись, успокоились и заняли каждая свое место. Падать я перестала, врачи мне починили колени. А сама Афина покровительственно кивает мне с эмблемы Санкт-Петербургского государственного университета.
На память о борьбе божественных стихий у меня остались аккуратненькие длинные шрамы на ногах. Считай, я легко отделалась. Иные и головы теряют.
СОЙТТОЛАПСЕТ
Так называла своих учеников наша учительница по фортепьяно. Это слово ее собственное новообразование, авторское, как я люблю говорить. Сойтто это музыка, а, точнее, игра на каком-либо инструменте, а лапсет - это дети. Музыкальные дети? Нет, не то. Музыкодети? Фу, какая глупость! После еще нескольких таких же жалких попыток найти русский аналог этому по-фински симпатично и тепло звучащему слову, я сдалась и оставила его тут в своем изначальном виде.
Меня в раннем школьном возрасте заподозрили в музыкальности - и пошла писать губерния. Родители поднатужились и купили пианино. Чтобы у нас все было как у людей... Пианино было хорошее, русское, кстати сказать. Ради него надо было отказываться от многого другого, чего нам с Сари хотелось. Мол, на все денег не хватит; зато будет пианино. Я досадливо отмахивалась: "Да ну его! Давайте лучше купим кукольную мебель и плюшевую собаку-качалку". Однако родители купили пианино, и идиотская качалка (кто же на собаку верхом сядет?) так и осталась несбыточной детской мечтой, повторявшейся и варьировавшейся в наших многочисленных рисунках. Пианино же в рисунки так ни разу и не попало. Зато оно в реальном виде поселилось сначала в детской, а потом в большой комнате. Там оно стоит и по сей день, превратившись в "памятник погибшим деньгам", по выражению матери моей питерской хозяйки. У нее дома в городе Мариуполе тоже стоит такой памятник.
Я прошла тестирование в музыкальной школе, но меня не приняли из-за зрения. Создавать какие-то особые условия для моей персоны в школе не было возможности. Рекомендовали подыскать мне частного педагога.
Педагог нашелся, по-видимому, без труда. Мама уже имела опыт в нахождении для меня учителей. Должна сказать, что у мамы в этих делах была какая-то особая везучесть, ибо и на этот раз учительница нашлась из ряда вон хорошая. Но вот мы были учениками из ряда вон плохими. Говорю "мы", так как Сари, видя, как я занимаюсь, тоже стала терзать пианино и в ней тоже нашли зачатки музыкальности. Какое-то время с нами вместе ходила на уроки и моя школьная подруга Яна.
Не то чтобы мы были совсем уж тупыми учениками... Пожалуй, просто нерадивыми. Даже Сари при всей своей добросовестности частенько не выучивала заданные уроки. И не очень-то мы были музыкальными, если честно. А главное детки мы были современные, нам подавай что-нибудь а-ля "собачий вальс". (Кстати, "собачий вальс" по-фински именуют "кошачьей полькой".)
Учительница наша, Тертту Хакулинен, была женой пробста, то есть, по-православному, протоиерея. Как на Руси говорили, из колокольных дворян. И современная уличная пошлятина была исключена ею начисто.
Вот сейчас изредка читаешь или слышишь о жизни в Финляндии в начале и даже в середине ХХ века и диву даешься, какое все-таки милое явление эта финская провинциальная духовная интеллигенция. Все эти пастораты, чьи отпрыски писали стихи или дневники, отправлялись учиться куда-то в большие города, а на Рождество все ехали домой на каникулы, и на родной железнодорожной станции их встречал кучер с розвальнями... Дома тепло, горят свечи, на полках книги, на пюпитре ноты... Все спокойно, чинно, красиво... И газеты читают, и просветительством занимаются, и традиции хранят...
Что-то из всего этого, хотя в несколько разбавленном виде, чувствовалось в доме Хакулинен, куда нас раз в неделю везла мама на уроки фортепьяно. Чувствовалось, но, увы, не ценилось нами. Как и сама музыка, к которой Тертту старалась нас приучать.
Уроки она наверняка давала не от нужды в заработке, а от желания приобщить, показать, слегка направить. А уж дальше сами. Уже в том, как она называла нас своими "сойттолапсет", улавливалось ее какое-то уж очень ответственное отношение к нам. И не только в плане фортепьянных успехов. Никогда я не слышала из ее уст нравоучений. Если кто-нибудь из нас играл совсем плохо, то есть невооруженным ухом слышно, что пьеску дома и пальцем не тронули, она могла отстранить лентяя от рояля и сказать: "Выучишь к следующему разу". Никогда она не позволяла себе оскорбительных, надменных жестов или высказываний. Никогда.