Мое настроение передалось и Стручалину. Больше того, он хотел, чтобы я знал от него самого: мой оптимизм его очень устраивает, служит для него моральной опорой. Об этом говорили мне и его жесты и слова, с трудом произносимые. Желая, вероятно, чтобы я лучше понял, он повторял их каждый раз, когда сознание прояснялось.
Перед тем как мне уйти, предстояло еще одно дело, казалось бы, небольшое, но очень важное: надо было получить согласие Стручалина остаться в палатке. Летчики при встрече со мной стремились домой. Если не в свой лазарет, то в морской госпиталь. С этим нельзя было не считаться, чтобы не травмировать психику раненого. Не сомневался и Стручалин: я обязательно заберу его. И разве можно было уйти ничего не объяснив?
Как и следовало ожидать, сначала Стручалин ответил отказом остаться: "Забирайте, и всё тут!"
- Я так считаю, Павел, - мягко сказал я, хотя это было наше общее мнение с коллегой. - Так будет лучше для тебя. Приеду за тобой через три-четыре дня.
Поняв наконец, что отказ от его эвакуации согласуется с мнением его полкового доктора, он согласился. В этом было что-то наивное, но говорившее о многом - о доверии к своему врачу.
Тепло простившись с Павлом и коллегой, с которым мы обо всем договорились, я направился к месту происшествия, находившемуся в полутора-двух километрах от палатки в сторону фронта. Поездка туда диктовалась необходимостью изучения причин происшествия, механизмов ранений и травм. Достигалось это комплексным подходом, исследовалось и место происшествия (там, где это было можно).
О том, что я увидел на месте вынужденного приземления, расскажу, совместив с тем, что несколько позже услышал от самого Стручалина и что удалось выяснить от летавших вместе с ним на это задание.
Плохо управляемый подбитый самолет, возвращаясь на свой аэродром, шел, теряя скорость, под большим углом к земле. Стручалин ее почти не видел. Вода и масло, выливавшиеся из поврежденного мотора, забрызгали козырек кабины. Лицо заливала кровь. С трех тысяч метров, на которых начался воздушный бой, он снизился уже до пятисот, а линия фронта была все еще впереди. Встреча с землей произошла на ровной, покрытой кустарником местности, вскоре после того, как линия фронта оказалась сзади. Удар был настолько сильным, что воздушный винт самолета, словно отсеченный громадным тесаком, остался на месте соприкосновения с землей. Все остальное силой огромной инерции было снова поднято в воздух и опять ударилось о землю. Привязные ремни лопнули, и летчика выбросило из кабины. С голыми ногами (унты сорвало с ног) он зарылся в сугроб в семидесяти метрах от места первого соприкосновения с землей. Сознания раненый не терял. Обошлось, как уже отмечалось, без костных повреждений. И все это воспринималось с не меньшим удивлением, чем счастливый исход сквозного ранения в шею. Случай со Стручалиным еще раз убеждал в справедливости афоризма о чудесах в авиации.
Пострадавшего очень скоро подобрали оказавшиеся поблизости люди и доставили в палатку. Ноги отморозить, к счастью, не успел.
На пятые сутки после случившегося, 17 января, когда явления шока полностью ликвидировались, я доставил Стручалина в Первый военно-морской госпиталь. Там он завершил лечение и вернулся к летной работе.
Определенный риск оставления раненого летчика в палатке вблизи линии фронта, в зоне, доступной артобстрелу, оправдался.
Чрезвычайно важно было найти главное в сложной цепи симптомов у тяжелораненого летчика. Вероятно, не меньшее значение имели моральная поддержка и сам факт встречи со своим врачом авиаполка.
Старший лейтенант Павел Степанович Стручалин летал до конца войны. Награжден четырьмя орденами Красного Знамени. Это лучшее свидетельство того, как успешно воевал летчик после выздоровления от тяжелой травмы. Последний свой боевой вылет он сделал 8 мая 1945 года. Но об этом речь впереди.
Бои по прорыву блокады Ленинграда упорно шли к победному завершению. Несмотря на отчаянное сопротивление врага, расстояние между воинами Ленинградского и Волховского фронтов неуклонно сокращалось. Это поддерживало и укрепляло наступательный дух фронтовиков, облегчало боль и горечь утрат.
Сержант А. А. Козьминых - летчик молодой. И по возрасту, и по стажу летной работы на "яках". Тем не менее крепко и уверенно держал он штурвал самолета. Зорок был его глаз. Перед тем как перейти на "як", Анатолий Козьминых летал на По-2. Выполнял задания по связи. Часто дежурил со мной на старте и при необходимости летал на поиски невернувшихся. Немало довелось мне совершить полетов с Козьминых. Вспоминается и такой курьезный случай.
В августе 1942 года мне надо было вернуться из Приютина в Борки. Лететь на По-2 почти под самым носом врага предстояло ночью. Это безопаснее.
- Выстрелите, доктор, как только покачаю с крыла на крыло, - сказал Козьминых, вручая мне ракетницу, заряженную зеленой ракетой. - Это пароль при встрече со своими.
- Ясно.
Мы взлетели и легли курсом на Лисий Нос - Кронштадт - Борки. По всему маршруту внизу противника нет. В районе Кронштадта, откуда уже рукой подать до Борков (да и до фашистов, занимавших южное побережье залива от Петергофа до Урицка), мы встретились с парой наших истребителей-ночников. Козьминых покачал. Я спустил курок. Осечка. Щелкнул еще и еще раз. И снова осечка. Выстрела так и не получилось. Наши истребители несколько раз угрожающе проносились над нами. Сблизившись на дистанцию наиболее действенного огня, они каждый раз круто отворачивали. В этой игре кошки с мышкой было что-то жуткое. Однако мне не верилось, что наши стрельнут по беззащитному По-2. Хотя, конечно, такая возможность не исключалась.
Вижу кулак Козьминых, адресованный мне. Он злится и тоже нервничает. Ведь ни за что ни про что могут сбить свои. Трудно что-либо придумать нелепее. Однако такие случаи бывали. Запросто был сбит начальник штаба 4-го истребительного полка подполковник Бискуп летчиками Каберовым и Костылевым над Кронштадтом. К счастью, Бискуп остался невредим. Но его самолет ("чайка") разбился вдребезги. Об этом с горечью вспоминает И. А. Каберов в своей книге "В прицеле - свастика" (Л., 1975, с. 232 - 233).
Проводив нас до Борков и убедившись, что мы сели, наши телохранители (дай им бог здоровья!) прекратили преследование.
- Пронесло - и ладно. В следующий раз будем умнее, - сказал мне Козьминых после посадки, убедившись, что ракетница не выстреливает.
Докладывать по начальству летчик не стал, посчитав ночное происшествие мелочью будней.
- В чем дело? Почему так грубо нарушаете правила ночных полетов? Почему не знали пароля? - набросился на Козьминых начальник штаба полка уже на следующий день.
Оказывается, паши друзья-ночники, вернувшись с патрулирования в заданном районе, позаботились, чтобы возмутителя их спокойствия нашли и отбили у него охоту к подобным "шуткам" в будущем. Просили передать: в следующий раз будут действовать строго по инструкции. Крепко отчитал Анатолия Козьминых начальник штаба за неоправданный риск и собой и своим пассажиром. Правда, обошлось без взыскания. Летчик извинился и заверил, что подобное не повторится.
На второй день операции по прорыву блокады, 13 января, Кузьминых не вернулся с боевого задания. Друзья видели, как смело и энергично отражал он атаки врага, защищая своего ведущего. Но что с ним произошло, куда девался никто сказать не мог. Никто не видел. Судьба летчика оставалась неизвестной.
В район вылета организовали поиск. Но что такое район вылета? Это десятки квадратных километров. Каждый метр поверхности просмотреть невозможно. Приходилось придерживаться определенного плана. Нередко выручала служба наблюдения.
Уже на близлежащем наблюдательном пункте, куда мы обратились, указали безошибочное направление поиска. Сами они не располагали нужными нам данными. Но, связавшись с целым рядом аналогичных точек вблизи переднего края наших наступавших войск, мы такие сведения получили. Из-под Шлиссельбурга сообщили, что там наблюдали воздушный бой группы "яков" с истребителями противника. Время назвали подходящее. Передали, что тело погибшего летчика с "яка" находится у них. Личность его пока не установлена. От фамилии в комсомольском билете (единственном документе, оказавшемся при нем) осталась всего одна начальная буква "К". Остальное вырвано пулей и залито кровью.