Но, конечно, жить годы все в одинаковой обстановке тяжело и тоскливо. И мы изобретали иногда и развлечения. Так, однажды в Рождество, мы получили разрешение поставить спектакль под новый год для солдат и казаков конвойной команды.

Мы поставили "Женитьбу" Н. В. Гоголя. Наш главный режиссер Александр Гуревич приспособил общую залу для сцены и зрительного зала, повесил занавес из одеял, расставил скамьи. Собралось много публики, с удивлением смотревшей на необычную обстановку. Наши зрители никогда не бывали в театре, ничего подобного не видели. Их все интересовало. Они, как дети, радовались и сцене со свахой и бегству Подколесина через окошко; искренно смеялись, хлопали и выражали восторг. Но мы были очень довольны: хоть что-нибудь сумели дать полезное! Устроили мы как то и другой спектакль. Но кончился он очень печально. В эту ночь нашего товарища студентку-медичку Розу Франк-Якубович вызвали к начальнику тюрьмы. С ним случился удар, и, несмотря ни на какие старания, он умер.

Так мы прожили в тюрьме около 3-х лет. Вдруг пришло известие, что нас всех приказано перевести а другую тюрьму, Акатуевскую, в Нерчинско-заводском округе, Забайкальской области. Опять волнение. Опять приготовление в дорогу трудную; опять приспособление к новой каторжной жизни...

Но приказ был получен: "отправить ускоренным путем".

В это время главным тюремным начальником был Галкин-Врасский. Старый царский чиновник рьяно исполнял свою службу и поэтому решил к русской каторге применить самый новейший режим, вывезенный из Германии. Там, в царстве Вильгельма, он узнал, что "все нарушители закона равны" и сделал заключение: стало быть "нет преступников уголовных и политических", поэтому незачем их и разделять по разным тюрьмам, а надо держать вместе, смешать их и применять одинаковый режим.

И вот "Галкин-Вралкин", как мы в шутку окрестили Галкина-Врасского, приказал "немедленно построить в Акатуе образцовую тюрьму и всех оставшихся в Сибири политических каторжан поместить там вместе с уголовными, на один и тот же режим... потому что так устроено в Германии и Австрии". И нас устроили...

Занялись прежде всего нашей отправкой из Вилюйска обратно в Якутскую тюрьму, откуда нас должны были отправить по р. Лене на барже до Жигалова, а оттуда на лошадях до Иркутска. Не стану описывать первой части обратного пути. Трудность его вы, читатели, уже знаете. В Якутске нас распределили на категории, т. е., товарищей, сроки которых были невелики, оставили в Якутской тюрьме, меньшую же часть, состоящую из 14 человек, готовили к отправке.

Приближалось время отправки. Лед прошел, прибыла на буксире из Жигалова баржа. Накануне нашей отправки нам было приказано готовиться к пути. В городе население сочувственно волновалось. Все население решило нас провожать до пристани от тюрьмы. Настроение было приподнятое. Я никогда не забуду глубокого чувства удовлетворения, когда мы, выйдя под конвоем из ворот тюрьмы, увидали сплошную толпу народа по обе стороны дороги. К нам тянулись руки местных рабочих, крестьян, якутов, поселенцев... Кто подавал на дорогу пирожки, кто заработанные гроши. На углу устроился старик с кобзой и, когда мы подошли к нему, он заиграл и запел. Все обращались к нам с приветом и сочувствием.

Так мы, сердечно растроганные этой сочувственной демонстрацией, добрались до берега, где народу было еще больше. Посадка на баржу была произведена быстро. Вся баржа была загружена товарами, а на палубе был помещен рогатый скот. Среди товаров и скота нам было предложено разместиться. По первому взгляду казалось мы и не заметили мерзкой обстановки, в которой придется прожить довольно долго.

Так резка разница между речным раздольем на широкой Лене и тюрьмой, что мы и не замечали баржу. Мы смотрели на небо, на воду, на землю, на людей и отдыхали душой...

Это была настоящая передышка, несмотря на то, что путь временами был очень труден и опасен.

Часть пути, если память мне не изменяет, от г. Киренска, нам пришлось тянуться на лодках на бечевке. На каждой лодке под навесом сидели каторжане, человек по 5-6 со своими конвойными. На корме рулевой - крестьянин по наряду со станка. Длинная крепкая бечевка прилажена к хомуту лошади, которая и тянет нас вверх по Лене. Лето теплое, кругом величественные, прекрасные берега, то отвесные, крутые, темные, суровые, то горные пади (долины), покрытые еще в июле месяце толстым слоем не успевшего растаять льду и снегу; то прелестные водопады, леса...

Природа, как ласковая мать, убаюкивала нас. Так мы доплыли до с. Усть-Кута, откуда нас ускоренно помчали на лошадях. Удовольствие речного плавания сразу сменилось мукой безостановочной тряски на двуколках, - носящих по Сибири название "бестужевок", по имени братьев декабристов Н. А. и М. А. Бестужевых. Подобно многим политическим ссыльным, братья Бестужевы, оказавшись после восстания декабристов 14 декабря 1825 года в каторжных острогах Читы, а затем на поселении, как люди в высшей степени даровитые, сумели стать полезными и нужными для местного населения.

Михаил Бестужев и придумал, между прочим, "сидейку" или "бестужевку", эту тележку, отлично приспособленную к местным плохим и узким дорогам. Они же изобрели особый способ уборки хлеба, клажи печей и т. п. Эти то вот бестужевки буквально вытряхали из нас душу. При медленной езде они хороши, но когда офицер, сопровождавший нас, распорядился, чтобы нас мчали со станка на станок со скоростью 12-15 верст в час, и так без отдыха с 5-6 утра до обеда и затем с обеда до вечера, то нередко женщин приходилось вытаскивать из этих сидеек и телег в полуобморочном состоянии. Да и не только женщин, и меня однажды так затрясло, что я не в силах был слезть на станции и вынужден был заявить офицеру, что дальше я так ехать не могу. "Не могу!..".

Что это значит, когда приказано немедленно доставить! И нас трясли несколько дней подряд немилосердно, вплоть до Иркутска. Здесь, отдохнув около месяца, мы двинулись пешим порядком дальше к Байкалу.

На ст. Байкал нас погрузили на баржу и буксиром потянули к другому берегу, к ст. Лиственичной.

Погода пасмурная. Небо покрыто темными дождевыми тучами. Озеро черно, как смола; кругом высокие темные скалистые горы, круто стоящие над шумной бушующей стихией. Гудит Байкал. Молнии пронизывают темное, гневное небо. Но вот мы отчалили. Мы в трюме. Большая часть товарищей быстро заболела морской болезнью и свалилась на нары.

Меня потянуло наверх. На озере стало совсем. черно.

Молнии участились, раздались могучие громовые раскаты. Выла буря. Высокий плотный матрос стоял, опершись на мачту, и зорко смотрел вперед. Он закутан в тяжелый кожан. Начавшийся мелкий частый и холодный дождь заставил его только поднять капюшон над кожаной фуражкой. Видно ему нравилась эта разыгравшаяся стихия славного Байкала, и он могучим голосом запел:

"Гондольер молодой!..".

И было так странно слышать эту молодецкую итальянскую песню там далеко, на мрачном Байкале.

Вскоре вокруг матроса образовался маленький хор, и понеслась байкальская песня:

Великое море!

Священный Байкал!

Могучий корабль - одинокая бочка!

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Море шумит недалечко!

Через несколько часов мы переплыли широкий Байкал (приблизительно в месте переправы 45 верст), высадились и, выстроившись в ряды, тронулись на этап, где должны были переночевать. Партия арестантская состояла из 13 политических каторжан и каторжанок и человек ста уголовных, большею частью бродяг. Последние на каждом этапе думали о побегах. Всюду они отлично знали местность, характер конвоя, самый этапный дом, - где решетка подрезана, где потолок "тронут", где "крот ходил", то есть была попытка подготовить подкоп. И на всяком этапе, сейчас же по приходе, наши "Иваны", "Орлы", "Неизвестные" и т. д. начинали обдумывать планы, побегов.

Но и конвойные солдаты все эти ходы и выходы отлично знали и прежде, чем впустить нас на этап, внимательно их осматривали и предупреждали: