- Эй, вы, бродяги, потолка то не трогать! Под нары шибко не лазайте!
И начиналась обычная этапная жизнь. К воротам являются торговки, а иногда пропускают их во двор. Нехитрые продукты расхватываются арестантами а через полчаса по приходе начинается варка пищи на кострах во дворе.
По мере нашего продвижения по горам становилось все холоднее. Ходьба труднее. Но вот мы миновали Верхнеудинск, а затем прибыли в Читу.
На улице, у ворот тюрьмы, за столиком сидят начальник тюрьмы, советник Областного Правления, полицмейстер и товарищ прокурора. Принимают партию. Когда вызвали к столу меня, я обратил внимание на лицо прокурора. Знакомое. Где-то видел.
- Вы Минор? - обратился он ко мне.
- Да.
- Мы вместе в Москве учились в университете. Помните?
Я вспомнил. Это было в 1883 году в сентябре месяце. В университете сходки, подготовляется демонстрация протеста против реакционных действий правительства. Редактор "Московских Ведомостей" М. П. Катков - душа тогдашней реакции - откровенно ведет борьбу против всякого проявления свободной мысли.
Под его влиянием пошли гонения на печать. В начале октября получено было известие о закрытии журналов "Слово", "Дело", "Устои", "Отечественные Записки". Это окончательно переполнило чашу терпения молодежи. На сходке старост решено было созвать сходки в университете и столковаться о форме протеста. На одной из сходок на юридическом факультете мы с тов. Рождественским орудовали. Я говорил, а он, заметив, что кое-кто из студентов намерен уйти, стал у двери и своей могучей фигурой заслонил ее. С ним некоторое время мы работали вместе в 1-м Студенческом Союзе и в народовольческом кружке.
И вот этот самый Рождественский теперь прокурор, я - каторжный, и он меня "принимает"!
Посадили меня в Чите в одиночку. Я устал донельзя. Прилег отдохнуть. Было уже поздно. Часов около 11 вечера дверь тихонько открылась - и, извиняясь, зашел ко мне Рождественский. Мы долго, до поздней ночи, проговорили с ним, вспоминая старое. Затем он взял у меня письма для отправки родным, обещал утром же прислать ко мне на свидание моего старого товарища М. Г. Фриденсона, который недавно отбыл каторгу на Карийских рудниках по процессу 22-х народовольцев.
Приятно было встретить через 10 лет товарища, но и бесконечно тяжело было видеть, как этот, когда то честный, горячий юноша-студент, потерял свое старое обличье увлекающегося борца за народ и обратился в обыкновенного, заурядного обывателя-чиновника.
Много таких мне пришлось видеть на своем жизненном пути. Это самые жалкие люди.
АКАТУЕВСКАЯ КАТОРЖНАЯ ТЮРЬМА
Сидя в тюрьме, всегда мечтаешь о том, чтобы перевели в другую. Станут переводить - выйдешь за ворота, будешь двигаться, дышать, видеть природу. А как походишь по этапам месяца два-три, так и небо, и земля, и лес, и вода-все надоест! Так устанешь, что мечта обращается в обратную сторону: как-бы это уже добраться наконец до места, отдохнуть, одуматься! Полежать на нарах и не думать о том, чтобы утром в 5 часов вскочить, одеться и все идти и идти дальше.
Так и мы, до того намотались, иззябли, намучились по дороге, что когда мы тронулись из Читы и стали добираться до Нерчинско-Заводского Округа, в душе кипела радость скорого отдыха. Но вот мы на последнем этапе, в селе Александровском, где помещалась Богодульская "Центральная Каторжная тюрьма". В это село мы приехали днем и сейчас же тронулись дальше, в Акатуй. Последнее путешествие в бессрочное каторжное сидение! И дорога-то какая-то мрачная. Сначала проехали пустым полем - плоскогорьем, потом стали по сравнительно узкому шоссе, между гор, спускаться все ниже и ниже. По бокам горы все подымались выше, становилось темнее и холоднее.
Вот по левой стороне дороги видно кладбище. Здесь хоронят каторжан и поселенцев.
Сколько тут старых, забытых могил!..
- Вот гляди, друг, тута за решеткой-то видна могила Лунина. Давно это маялся тут, на цепи держали в старой каменной тюрьме.
Михаил Сергеевич Лунин, один из самых решительных декабристов. Подполковник лейб-гвардии Гродненского гусарского полка Лунин обвинен был в том, "что участвовал в умысле цареубийства согласием", в умысле бунта и заведения тайной типографии.
Но дошел он до каторги довольно сложным путем. Обиженный в полку начальством тем, что в очередь не получил высшего чина, он осенью 1816 года вышел в отставку и уехал в Париж, где сначала увлекся католическими аббатами, потом спиритизмом, затем познакомился с выдающимся ученым и писателем, Ипполитом Оже, Шарлем Брифэ и наконец с знаменитым французским социалистом Сен-Симоном.
Здесь в Париже он определил свое настроение. Он стал борцом за свободу. "Я буду приносить пользу людям тем способом, какой мне внушают разум и сердце. Гражданин вселенной - лучше этого титула нет на свете".
И вот этот "Гражданин вселенной" был брошен в тюрьму. Таскали его по многим тюрьмам и, наконец, попал он в Акатуй, где тогда разрабатывалась серебряная руда. О климате и воздухе этой ямы писала жена одного из декабристов, что птицы, пролетая мимо Акатуя, задыхаются и падают мертвые. Лунина, как весьма опасного и энергичного протестанта, держали в каменном здании, в особой камере на цепи. Здесь он затосковал, стал молчалив, скучен и 8 декабря 1845 года умер внезапно. Доктор Орлов, производивший вскрытие трупа, за неимением инструментов, топором разрубил ему голову...
И вот все это как-то невольно вспомнилось, когда мы, подъезжая к Акатую, увидели заржавленные, разбитые решетки кругом могилы этого замечательного и уже почти забытого борца за народную свободу.
Мы двигались дальше, все спускаясь с горы среди леса, и наконец увидели нашу тюрьму. Вот и ворота. Мы сошли с подвод и встали у решетки, сквозь которую видно было одноэтажное деревянное здание, где помещались каторжане.
В подворотне движение надзирателей и конвоя. Они перебегают в пристройку, стоящую слева от ворот. Бегают по двору и каторжане, заглядывая по направлению к нам. Наконец один из них подходит к нам.
- Здравствуйте! Среди вас есть политические?
- Да, человек 12, только политические.
-Я - Бронислав Славинский, политический. Сейчас побегу предупрежу товарищей о вашем прибытии. Мы ведь ждали вас, вилюйцев.
Но разговаривать уже было не время. Нас стали по одиночке вызывать в комнату, где- был склад одежды. Здесь нас раздевали до нага, отбирали всю одежду, в которой мы путешествовали, и давали новую, а из собственных вещей оставили одну лишь чашку и платки с полотенцем. Тут же проверяли нас по статейному списку и в сопровождении надзирателя отпускали в тюрьму.
По внешнему виду двор произвел приятное впечатление. Слева небольшая чистенькая больничка, справа - кухня, пекарня и баня; впереди-одноэтажная деревянная тюрьма. Светлый яркий день. Двери отворены. Пожалуйте!
Да! Опять под замок. Опять бесконечное сидение, чтение и разговоры...
Поднявшись на невысокое крылечко, я на площадке был встречен товарищем Славинским, который взял из рук моих вещи и провел меня сейчас-же в дверь направо. Здесь оказалась небольшая комнатка, где помещалась переплетная мастерская, в которой работал Славинский.
Первые минуты были обычными минутами тюремных встреч. Начались расспросы о новостях, а с моей стороны: о порядке тюремной жизни, об условиях, отношении к начальству и т. д.
Подошли остальные товарищи. Начался общий разговор.
Мы застали в Акатуе только трех политических каторжан-Бронислава Славинского, Петра Филипповича Якубовича (Мельшина) и Тищенко (Березнюка), которые были переведены сюда доканчивать сроки каторги, после закрытия тюрем на Карийских золотых рудниках. Славинский осужден был по делу польской партии "Пролетариат" на бессрочную каторгу, Якубович по делу Г. Лопатина, а Тищенко по делу о покушении на Александра 2-го на юге России.
Настроение у них было тяжелое. Заброшенные в Акатуйскую тюрьму, в совершенно чуждую уголовную среду, в режим, имевший целью во что бы то ни стало сравнять их с убийцами, грабителями, бродягами, им было необычайно трудно защищаться от грубого начальника тюрьмы Архангельского, прозванного арестантами "Шестиглазым". А шестиглазый старался выполнять задачу смешения до тонкости. Мы это почувствовали в первый же вечер.