Нигде и никогда прежде я не видел таких праздничных восходов, как здесь - на высоте трех с половиной тысяч метров; нигде и никогда я не дышал таким прозрачным воздухом; нигде и никогда не наблюдал столь дружной, спокойно-деловитой обстановки. Внизу был один мир, здесь совершенно иной... К новой жизни надо было привыкнуть, и удалось это не сразу. Отправляясь в дорогу, можно ограничить свой багаж, но как избавиться от мыслей, вчера еще владевших тобой? Вот так взять и выскочить из круговорота событий не в твоей власти.
Поэтому, удалившись от земли и приблизясь на три с половиной тысячи метров к солнцу, я все еще как бы участвовал в жизни Игоря Петелина решится он или не решится поступить под начало Балыкова? Думал об Анатолии Михайловиче - за время нашего знакомства я прикипел душой к этому славному человеку. Пытался представить себе, что делает Белла Борисовна - женщина добрых намерений, не рожденная руководить людьми. Вновь и вновь вспоминал Карича - его жизнь давно уже была мне не безразлична, мне симпатичны люди с твердыми убеждениями. Мне недоставало моей взбалмошной Таньки, дочка не только доставляет своему отцу хлопоты и переживания, но еще заражает меня избытком жизненной энергии...
Словом, на акклиматизацию, и, если можно так сказать, отрешение от всего земного потребовалось время. И болезнь одного из наблюдателей, эвакуированного на вертолете, заметно ускорила этот процесс - я принял на себя часть забот временно выбывшего из строя товарища: записывал показания приборов, таскал воду из горного ручейка, что был метрах в ста от нашего домика, отважился попробовать свои силы в кулинарном искусстве - на станции не было штатного повара, и эти обязанности по очереди исполняли все.
А потом случилось непредвиденное - разбушевавшийся горный поток, снес единственный мост на единственной связывающей дороге, и возможность спуститься с гор отодвинулась для нас на неопределенное время...
Незаметно минул сентябрь. На вершинах выпал ранний снег. Похолодало. По утрам трава покрывалась льдистым беловатым налетом. Все чаще исчезали в темных клубящихся облаках вершины. Выходя ночью на площадку, где в решетчатых шкафчиках жили наши приборы, приходилось натягивать меховую куртку: ветер пробирал до костей...
В октябре прошел обвальный снегопад. Двое суток мы авралили, откапывая домик, площадку, подсобные помещения. Добывать воду в эти дни стало чистым мучением - до ручья не добраться, а чтобы натаять снега на всю ораву, приходилось трудиться пять часов...
Но сведения о погоде все равно уходили вовремя.
В ноябре на точку прилетел вертолет, привез аварийное питание для рации, баллоны с газом, продукты и почту. А вот замены эвакуированному наблюдателю не было.
Вертолетчики отчаянно торопились: погода портилась.
Выгрузили баллоны, загрузили аккумуляторы, оставались только ящики с продуктами... Взмыленный начальник метеостанции сказал:
- Если летишь, собирайся, ребята ждать не будут.
Вертолет улетел. Я остался...
Когда-то, теперь уже черт знает как давно, я спросил у одного человека, какая, на его взгляд, работа может считаться хорошей, а какая плохой? Мне было тогда лет четырнадцать и я учился в школе, ему - сорок, и он служил механиком.
- Хорошая работа, - сказал он, - должна приносить пользу людям и доставлять тебе удовольствие. А если ты идешь на службу, не испытывая нетерпения и радости, тогда плохо... и тебе и работе.
Я очень уважал этого человека, всегда с удивлением смотрел на его большие, огрубевшие на ветру и морозе руки; эти руки умели все на свете слесарить, колоть дрова, монтировать электропроводку, перетягивать матрацы, починить примус... словом, решительно все. Мне очень хотелось спросить: вот вы зимой и летом, в мороз и непогодь, готовите в полет самолеты, стараетесь, переживаете, а улетают другие. И в газетах пишут не о вас, а о тех, кто устанавливает мировые рекорды... Неужели не обидно? Мне очень хотелось спросить его об этом, но я не решался.
Он сам помог мне, неожиданно стал рассказывать о Чкалове, чья звезда в те годы только еще восходила. Рассказывал восторженно, не скупясь на похвалы и превосходные степени. Тут я и отважился сказать:
- Чкалов, говорите, замечательнейший испытатель, бог... А вы?
- Что я? Я механик. И не последний. Бриться не стыдно...
- А при чем тут бритье? - не понял я.
- Когда бреешься, глаза свои видишь... Если отвернуться не хочется, если смотреть в них не совестно, значит, все в порядке!
Тогда по молодости лет я не мог понять - никто не приходит в этот мир "обреченным" на славу... Люди живут, трудятся, испытывают радости и огорчения, достигают чего-то, идут дальше... Все остальное - производное от честного труда: сложатся условия, и рядовой строитель достигает потолка Анны Егоровны Пресняковой; мальчонка-слесаришка превращается в нового Петра Максимовича Петелина или в Валерия Павловича Чкалова... Успех запрограммировать невозможно, можно только проложить п р а в и л ь н ы й курс. И эта задача - реальная для любого человека...
Горы имеют замечательное свойство - они вселяют в тебя спокойную уверенность, наводят порядок в мыслях, помогают сосредоточиться. В начале декабря я начал скучать по Москве.
Москва представлялась мне в зимних одеждах. С высоты Ленинских гор сквозь редкий снегопад прорисовались чуть размытые кварталы города, причудливо соединившие в себе аскетическую геометрию новых зданий с кафедральной величавостью высотных домов, затейливые купола церквей и лаконичные очертания мостов... Где-то вдали, едва различимый сквозь снежный занавес, видится Кремль.
Скоро Новый год. Успею вернуться к праздникам или не успею? Пока ничего нельзя сказать. Но что мне мешает заранее придумать новогодние пожелания близким? Здоровья желают все всем и всегда желают - так уж повелось. Гале я бы хотел написать такое пожелание самыми большими буквами, не из приличия, ей ведь действительно не хватает здоровья, а ее доброе сердце так устало... Галя не жалуется, спросишь - улыбнется, но я вижу, как припухают у нее глаза, как трудно она дышит, поднявшись на второй этаж, как прикусывает губу, застывает и прислушивается... Здоровья тебе, Галочка, спокойной уверенности за ребят... счастья!
Едва ли Карич ждет от меня каких-нибудь особенно возвышенных слов, не в его характере. Пожалуй, Валерию Васильевичу я пожелаю быть всегда таким, каков он есть, - сильнее обстоятельств и выше всех мелочей жизни.
А вот Игорю надо будет сказать: в стародавние еще времена авиация выработала правило - приняв однажды решение, даже худшее из возможных, не изменяй его. Запомни и без колебаний следуй этой мудрости! Пусть подумает и поймет - как бы путано ни складывалась человеческая жизнь, нет ничего хуже бестолковых метаний, брошенного на полпути дела, незавершенной работы.
Анатолию Михайловичу я пожелаю, чтобы его оглоедики всю дорогу помнили своего мастера и до старости считали и чувствовали себя грачатами!
Ветер ровный и сильный. Холодно, небо такое синее, будто за ночь его заново покрасили, не пожалев ультрамариновой эмали.
Таскаю воду, стряпаю, прибираюсь на складе, составляю заявку на продукты, которые нам должен подбросить вертолет, и думаю о друзьях, что живут там, внизу. Представляю, как, надев очки, склоняется над столом Анна Егоровна Преснякова и, страдая от того, что слова не хотят складываться в гладкие предложения, пишет новогодние приветствия.
Как-то Анна Егоровна сказала:
- Вот плиточку к плиточке с одного захода уложить, так что самой приятно, могу, а пишу - маюсь, все кажется не так... - И лицо у нее сделалось смущенным, даже растерянным.
Могу вообразить, как озабочен в эти предпраздничные дни Балыков, как он аккуратно записывает на длинном узком листке: Самодеятельность. Итоги соревнования. Стенд отличников. Приветствие шефам. Вечер. Экскурсия на МЗМА. Потом звонит, договаривается, согласовывает и педантично вычеркивает из своего талмуда исполненное.