- Старушка, горн, наслышан... - нудно завел человек, которого искал мой взгляд, человек с необыкновенно большой головой и бесстрастным лицом, как же, как же, наслышан о ваших похождениях. Весьма интересно... интригующее вообще всегда рядом с нами. Жизнь у нас своеобразная, но человеку, только и знающему проклинать час своего рождения, нелегко уяснить, в чем это заключается. Вы поняли, о чем я? Я говорю, что своеобразие нашей жизни с первого взгляда... Ну да, горн, старушечье ухо, кстати подвернувшееся... Вообще русский человек... Я по-русски ясно изъясняюсь? Проблема, собственно говоря, в эманациях, за ними дело. Это в известной степени относится и к вам.
Мы помолчали, я подумал: зачем же он морочит мне голову? Следовало спросить, кто он и не пробил ли кульминационный миг моей великой ревности. От волнения и страха не в силах вымолвить ни слова, я руками вывел в воздухе заметную фигуру, надеясь, что мой туманноречивый незнакомец уловит в ней нечто мореходное. Я ведь хотел обозначить пресловутого "моряка". Незнакомец шагнул в нарисованное мной, плавно слился с ним и тихо, ровно проговорил:
- Все окутано тайной.
Ой ли, - свистнул в моей голове какой-то иронический Соловей-разбойник, - так уж и все?
Я заметил, что все, даже Гулечка, с любопытством прислушиваются к словам моего незванного собеседника. Он говорил:
- Эманации... Психофизическая энергия... Уходит же она куда-то... Она необходима... Инопланетяне... Все очень сложно... Пока больше ничего не могу сказать...
Снова помолчали, незнакомец тусклыми больными глазами смотрел в угол комнаты, и вокруг его головы дребезжала большая зеленая муха.
- Тарелки... Треугольники...
Наконец он смолк окончательно.
---------------
Гулечка вошла зачем-то в ванную, я кинулся следом, закрыл дверь на щеколду, и мы остались наедине. Забрезжил просвет во всей этой бесноватой кутерьме. У меня появился шанс сказать ей все, что накипело. Грозно держала она в руке зубную щетку, строго, н е п о д к у п н о смотрела мне в глаза, и свет желтой лампочки как-то капризно, плаксиво озарял наши теснившиеся друг на друга фигуры, ванну с потрескавшейся эмалью, этажерочку, до отказа набитую орудиями гигиены, отсыревшие стены, сумрачно и убого истекавшие своим неодушевленным потом.
- Ты должен извиниться за вчерашнее, - возвестила Гулечка, и в ее голосе стояла непреклонная воля. - Пока не извинишься, нам не о чем говорить.
Я усмехнулся как в кривом зеркале, а убедившись, что наше уединение ее не пугает и, скорее, я сам дрожу, как листок на ветру, решить взять ее измором:
- Гулечка, зачем ты натравила их на меня... этих шутов, скоморохов... Мне так все это ненавистно, а ты...
- Ты слышишь, что я тебе говорю?
- Чего они добиваются от меня? - частил и сыпал я. - Избавь меня от них, прошу, освободи, прогони их, и будем вдвоем, нам ведь сегодня ехать...
- Пока не попросишь прощения...
- Прости меня, Гулечка, - перебил я.
- Не у меня проси, у них, у людей, у старой женщины, которую ты оскорбил, которая по твоей милости едва не лишилась жизни.
- Это было бы слишком сильно, Гулечка, слишком драматически... достаточно, что попросил у тебя. Не настаивай. Со мной так не надо. Не пройдет! С какой стати ты решила отдать меня им на растерзание? О, Гулечка, просить у них прощения? Этого я делать не буду. Хоть убей, а унижаться перед ними не стану.
Она была до совершенства красива в своем роскошном красном платье, разметавшемся повсюду в ванной, необыкновенно красива, метавшая молнии из больших подведенных тушью глаз и подбавлявшая крови в и без того густо нарумяненные щеки, была неприступна, величава, как отлитая из бронзы статуя. Хоть я и стоял перед ней, как нищий, как больной полумертвый старик, и с нею, за нею, за нее был весь мирок, куда она сейчас направит шаги, у меня ни шиша не было и ничем я в действительности не мог ее больше соблазнять, я все же не удержался и в удовлетворении потер руки, подумав о том, что обладаю такой женщиной.
- Старухи той что-то здесь не видать... я безумно рад, что она выжила, выкарабкалась, это факт, Гулечка, - сказал я, - но просить прощения у нее не буду, а тем более еще у кого-либо... кроме тебя, разумеется.
- Значит, - начала она, но я тут же воскликнул:
- Не спеши, Гулечка, не спеши решать, ведь так ли уж ты все поняла, до конца ли?
- Пропусти меня, - хмуро она отозвалась, - мне пора. А ты как знаешь...
- Я тебя не пущу... пусть они идут, куда хотят, а мы вдвоем...
- Пропусти!
- Гулечка, - крикнул я, - я тебя не пущу.
Она вздрогнула от неожиданности, и даже не один раз, а два или три, это были своего рода конвульсии, и она содрогалась. Можно было подумать, что я надавал ей оплеух, но у меня мгновенно возникла другая мысль, я подумал, что происходящее с ней обстояло так, как если бы я вошел в ее плоть, когда она менее всего этого ожидала, и ей одновременно и странно, и больно, и сладно, и сейчас она вообще запрокинет голову и зайдется сумасшедшим смехом. Поддерживая в себе эту благодатную и плодотворную мысль, я поднял руки, словно намереваясь передать ее Гулечке в порядке некоторого воплощения в действительность.
Она тоже подняла руки, так что наши пальцы чуть было не встретились где-то в красном вихре ее платья, но, минуя возможные варианты, полурожденные моими мечтаниями, ее руки взяли мои плечи и попытались столкнуть меня с пути, который представлялся моей подруге более реалистическим. Жест у нее вышел уверенный и властный, я даже поверил, что ей достанет сил одолеть меня. Однако начатое мной делание любви все-таки еще продолжалось, и даже если оно смахивало на сражение с ветряными мельницами, порывистое чмоканье, издаваемое моими губами, было, как ни верти, поцелуями, которые я без устали отпускал Гулечке в пекле ее борьбы со мной.
- Голубка, - говорил я, - тебе нельзя отворачиваться от меня, я же тебя люблю! И отталкивать меня не надо. Не уходи, побудем вдвоем, посидим, поговорим... Или ты хочешь поразвлечься? Но я развлеку тебя, я сумею тебя развеселить. Ты скажи, чего тебе хочется, и я сделаю...
- Послушай, - прервала она мою речь, - если бы ты любил меня и действительно стремился угодить мне...
- Ну почему же угодить, Гулечка? Просто я хочу, чтобы хорошо было и тебе, и мне.