- Но все это можно отнести и к Нифонту, - кивнул Курага на меня.

- До каких пор ты будешь морочить нам голову и корчить тут перед нами мыслителя? - продолжал толстяк. - Твоя голова пуста, как мой желудок. У тебя нет ни одной оригинальной и самостоятельной мысли.

Высказав эти гневные соображения, в которые не иначе как по недоразумению затесался довольно-таки сомнительный намек на пищевую несостоятельность его желудка, а в остальном, пожалуй, совершенно справедливые, незнакомец удалился в большом раздражении, грузно хромая, но на трость, однако, не опираясь, а бешено размахивая ею в воздухе. Как бы ни были справедливы его обвинения в адрес Кураги, они, с другой стороны, никак не характеризовали его самого, так что я скоро начисто позабыл о нем. Курага предложил выпить по чашечке кофе и, пока мы шли в кафе, тараторил о всякой незатейливой всячине. Я предпочел выпить стакан кагору. Курага высказал замечательное рассуждение, что пить с утра, да еще в такую жару, небезопасно для здоровья. Я оборвал его болтовню вопросом об анонимке, и он почти в точности повторил то, что я слышал от него несколько дней назад по телефону: его точка зрения с тех пор не претерпела изменений, что было бы отрадно, когда б она сама по себе не внушала такого отвращения.

- Курага, - сказал я веско, - ты юркий парень, скользкий, вертлявый тип, тебя трудно уловить, схватить за жабры.

- Но все это относится и к тебе тоже.

- Ты ловко меняешь окраску, когда это тебе выгодно, ты с неизменным успехом маскируешься, ты ловко, очень ловко это делаешь, Курага.

- Превосходно! - воскликнул он, хлопая в ладоши. - Не прошло и четверти часа, как второй судья взялся за меня, грешного.

- Шутки, Курага, это твоя слабость, разные такие-сякие шуточки. И ты даже пойдешь на всякую низость, если тебе представится, что это забавно и остроумно и у тебя будет при этом возможность сказать: да, я такой, смотрите, какой я. А про себя будешь думать, что твоя нравственность, или что там у тебя, нисколько при этом не пострадала.

- Люблю, люблю такие разговорчики, страсть как обожаю!

- Но, значит, есть в тебе что-то такое, что ты сам считаешь твердым, незыблемым? Есть какой-то устоявшийся цвет? Есть такое, что ты испугаешься, запротестуешь, если у тебя захотят это отобрать? Я хотел бы увидеть, Курага, это страшно интересно, давай-ка посмотрим, что там у тебя, попробуем вместе разобраться. Согласен?

- В принципе согласен, но... минуточку! - воскликнул вдруг Курага. Минуточку! Я только сбегаю в сортир, понимаешь, что-то приспичило. А ты пока допей вино... Мне, кстати, уже к Пронзительному пора.

Он шмыгнул в какую-то внутреннюю дверь, и мне показалась смешной мысль, что он может сбежать, это было бы слишком литературно. Однако Курага не возвращался. Я заглянул в эту дверь. Спина Кураги, неизвестно где несколько минут пропадавшего, внезапно мелькнула своими заморскими красотами на противоположном конце коридора, в ту же минуту и скрываясь в синеве дня, сверкнувшей на миг в отворившуюся дверь; я бросился туда. Из комнаты сбоку парень в поварском колпаке равнодушно покосился на меня. Я выбежал на задворки, в тесноту сваленных кое-как пустых ящиков и мусора, и шагнул в прохладный, как глубокая вода, узкий проход между заросшими зеленым мохом стенами. За поворотом, в крошечном тупичке, я тотчас увидел Курагу. Он стоял, привалясь спиной к стене, слегка бледный и совершенно неподвижный, и странно смотрел на меня.

- Ты что, Курага? - спросил я, заходя в тупичок.

- Вопрос сложный, и силой его решить невозможно, - ответил он тихо и проникновенно.

- Какой вопрос?

- Порядочные люди так не поступают, Нифонт, - гнул Курага свое. - Ты вправе осуждать меня, я понимаю, люди не похожи друг на друга, и одному человеку всегда что-нибудь не нравится в другом. Я ведь не святой. Но зачем же силой? Я потому и хотел уйти, что сразу по твоим глазам смекнул: ты замыслил сделать мне больно. Я готов выслушать твои упреки, потому что, говорю тебе, я вовсе не святой и заслуживаю критики, как любой другой человек. Но не думай, что если ты изобьешь меня, это доставит тебе моральное удовлетворение. Не надейся, что благодаря этому ты лучше поймешь меня. Это заблуждение, Нифонт, заблуждение и недоразумение.

- Видишь ли, - возразил я, - сегодня не так уж для меня и важно, что ты такое есть. Вчера еще - может быть, но сегодня я не искал тебя и не думал о тебе. Ты сам попался, ты сам позвал меня, и почему бы нам все мимоходом и не решить? Чем же нам еще заниматься, Курага? Давай уж решил, раз и навсегда.

- Попробую объяснить тебе. Ты хочешь знать, каков я на самом деле...

- Ну конечно, Курага, - перебил я, - конечно, я очень этого хочу. И разреши мне думать, что сила в этом процессе познания далеко не последний способ установления истины. Что ни говори, тебя следует прижать к ногтю, без этого не обойтись, я убежден. Вот возьми, например, осьминога. Ты жаждешь поближе познакомиться с ним, проникнуть в его тайны, а он улепетывает, хитрит... и только когда загонишь его в угол, когда окончательно прижмешь его, только тогда он выпускает облако...

- Я не думаю, что это удачный пример, - торопливо вставил Курага. Зачем сравнивать человека с существом, стоящим на более низкой ступени развития? Я всегда был против подобных уподоблений. Я согласен ответить на все твои вопросы, Нифонт, разъяснить свою позицию, но меня вовсе не нужно загонять в угол, прижимать к ногтю, ждать, что я выпущу какое-то облако... По правде говоря, я не люблю, когда во мне видят подопытного кролика.

- Да у меня уже нет к тебе никаких вопросов, - я словно в недоумении развел руками, - все прошло, все далеко позади.

- Тогда разреши мне уйти. Меня ждут дела.

- Но мне хочется, - сказал я, - посмотреть и послушать, как ты будешь корчиться, валяться в пыли и визжать, дрожать, скулить и всхлипывать. Как знать, может, в этом и откроется новая грань твоего характера, даже какое-нибудь дарование, о котором ты раньше не подозревал.

- Как легко ты обо всем судишь! Ты просто удивляешь меня, Нифонт.

- Да может, Курага, тебе и необходимо существовать именно так, чтобы тебя то и дело прижимали к ногтю. Может, ты для этого создан. Природа изобретательна. Ты только вообрази, живут некие морские твари и устроились таким образом, что самка, когда вынашивает потомство, для подкрепления сил пожирает самца, а он ничего, не протестует, наоборот, с дорогой душой, с пониманием. Разве в этом нет своей поэзии, скажи?