Тогда 2-го декабря 1917 года командующий полком полковник Кутепов отдает свой последний приказ - Лейб-Гвардии Преображенский полк временно расформировывается.

Святыня полка - его знамя - было свернуто и спрятано. Клятва и тайна над этим священным местом.

Бесчестье не коснулось любимого детища Петра.

Свернулись и другие знамена, штандарты. С опасностью для жизни везли офицеры священные полотнища в потайные места или в Добровольческую армию. Через большевицкие цепи пробирались измученные оборванные люди. У добровольцев они вспаривали подкладки своей одежды и вынимали знамена, под которыми давали присягу на верность Отечеству.

На этих ветхих полотнищах с Императорскими вензелями, Георгиевскими и Андреевскими лентами, волнующие надписи, вышитые вязью, о славе российских полков:

"За взятие французского знамя (Сохранена орфография.) на горах Альпийских".

"За двукратный переход через Балканы".

"За сражение на Аладинских высотах".

"За Шипку".

"За переправу через Дунай".

"За взятие Баязета".

"За Севастополь".

"За Хивинский поход".

"За отличие, оказанное в Персидскую войну".

"За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России в 1812 году".

"За подвиги при Шенграбен 4 ноября 1805 года в сражении 5-ти тысячного корпуса с неприятелем, состоявшим из 30 тысяч".

Теперь 160 Российских парчовых знамен с истлевшими краями благоговейно склонились в кадильном дыму пред Престолом Господним в русской церковке в Белграде у сербов.

Штандарты повисли над прахом последнего Главнокомандующего Русской армией генерала Врангеля.

IX.

Назначенный большевиками главою армии прапорщик Крыленко, на глазах у которого был растерзан начальник штаба Верховного - генерал Духонин, отдал приказ - снять погоны и провести в войсках выборное начало. Это сразу доконало еще державшийся в войсках их бытовой уклад. Войска быстро превратились в шайки с атаманами.

Вскоре после этого была получена телефонограмма о начавшихся мирных переговорах с немцами и о перемирии.

Надвигающийся позор ожег и без того выжженную душу офицера. Казалось, что уже дошли до полного предела унижения и боли. Офицеры были без погон, без оружия и отчуждены от тех, с которыми столько времени делили опасность. Многие были назначены комитетами на должности писарей, кашеваров или отосланы в обозы к двуколкам. В целом ряде частей офицеры стрелялись.

Опять прикололи нескольких офицеров, что называлось теперь - отправить в штаб Духонина.

Перед каждым офицером встал мучительный вопрос - за что ?

Три года Великой войны. Три года жизни среди опустошения и крови с тягою на душе за своих подчиненных. Не так легко посылать людей на смерть и видеть смерть. Но об этом сурово молчали. По неписанному закону говорить и думать о смерти было нельзя, хотя она и вошла в жизненный обиход.

"Ты смертен, человек. Поэтому живи, как будто каждый день последний для тебя,

А вместе с тем, как будто впереди еще полвека до краев богатой жизни,

Законы Божеские чти и духом радуйся - нить блага выше на твоем пути"...

Этот завет древней Эллады невольно выполнялся на войне. И жили на фронте - в походах беззаботно, как кочевники, а в резерве или на позициях, в дни затишья, простою жизнью со всеми ее радостями, мелочами и страстями. Но в отличие от тыла эту обыденную жизнь ежеминутно мог подхватить внезапный шквал. И сразу становилось все ничтожным в сравнении с тем главным, что вырастало перед каждым.

Никто не смел говорить и о мире, о нем можно было только мечтать и не вслух, а про себя. И каждый но своему рисовал себе свою долю на будущем пиру, но в тайниках души у всех одинаково мир казался вожделенным концом и прежде всего тем ослепительным днем, когда невесты, жены, дети, весь народ будут встречать победителей со слезами восторга, радости и с цветами. Во имя этой сладостной минуты было легче терпеть все годы лишений, когда подчас сухая доска, на которой можно протянуться, казалась недосягаемой роскошью.

А если внезапно появлялась мысль, а вдруг Россия не победит, делалось холодно, жутко, и страшная мысль немедленно изгонялась. верою - этого быть не может. И вот теперь навис позор. Чувствовали и солдаты великую неправду совершающегося, и мятежный дух искал виноватых.

С опустошенной душой разъезжались с фронта офицеры. Начался отлив и всей солдатской массы.

Солдаты разбили денежные ящики. Поделили деньги, полковые запасы, лошадей. Запасливые и побойчее поехали домой верхом, часто конь-о-конь. Другие небольшими шайками, пешком и на двуколках, хлынули в пограничные местечки, города.

Начались погромы. Толпы на улицах то вливались в лавки и квартиры, то выливались обратно. Из разбитых окон доносились. приглушенные крики, рыдания. На улицы летели товары, всякая утварь, подушки, перины. По городу носился пух. Иногда с треском и звоном падало на камни пианино.

Около разбитых лавок шныряли, согнувшись, бабы - были видны только юбки с шерстяными чулками.

Повсюду качались расстегнутые шинели с болтающимися назади хлястиками и с оттопыренными карманами. В руках узлы с добычей.

Посреди мостовой, без фуражки со взлохмаченной головой покачивался парень-солдат, весь обвешанный будильниками. Будильники звенели и стучали.

Ему повстречался казак:

- Эй ты, ежова голова с бубенцами, на кой тебе ляд эти погремушки? Ты бы еще соску в рот взял!

Парень остановился, тупо посмотрел на казака, а потом снял ожерелье из будильников и с треском бросил его о мостовую.

- Да ну их ко всем чертям! - и закачался дальше.

В деревнях такие шайки были еще страшнее. Требовали самогона, убоины и девок.

Бабы судорожно хватались за свою скотину и не отдавали. Одну хозяйку, вцепившуюся в свою телку и навзрыд причитавшую, никак не могли оторвать. Тогда взяли тесаки и рубанули ее по рукам. На глазах у окровавленной бабы зарезали телку.

Большинство солдат бросилось на железные дороги. Около станций и полустанков кипела серая масса. Среди нее, хотя и без погон и кокард, выделялись офицеры.

На одной из станций толпа загудела около одного высокого подтянутого человека с седою бородкой и в офицерском полушубке.

- Смотри, да ведь это генерал, что завсегда был против комитетов.

- Да чего с ним разговаривать, не пущай его в вагон!

- Да двинь его хорошенько !

- Чего там, просто приколоть его!

Внезапно всех покрыл спокойный голос:

- Стой, земляки ! Не трожь генерала. Я его знаю, он наш сибиряк. У него знаменитая боевая деятельность.

Все обернулись на голос. А тот еще громче:

- Говорю тебе, обозное дышло, не лезь на генерала! Сам небось пороха не нюхал, так хочешь, покажу тебе, чем пахнет?

Генерал отодвинул рукой стоявших рядом и неторопливо скрылся за станцией.

В теплушках ехали уже мирно. Ехали неделями. Поддерживали огонь в печурках, закусывали и разговаривали. К офицерам относились дружелюбно и с сожалением. Помогали устроиться, бегали за кипяточком, всячески старались услужить. Нельзя было только говорить о войне. Сразу ощеривались и грозились выбросить из вагона.

- Не замай нашей совести, сами знаем, - сказал один, сжимая кулаки.

В дороге быстро темнело. Около печурки и во всех углах велись всякие разговоры.

Кто-то, по ухваткам бывший фабричный, со злорадством рассказывал, как арестовали Царскую Семью. Один из слушавших, в тон рассказчику, с полным пренебрежением спросил:

- И где же теперь этот самый царь?

- Сидит под замком.

- А его наследник?

- С ним тоже.

И уже с почтением в голос:

- А Миколай Миколаевич где?

С той же почтительной ноткой первый протянул:

- Миколай Миколаевич? - Не знаю... Ну этот и покажет нам...

Все закивали головами и подтвердили:

- Да, этот покажет нам... Да и делов мы наделали... Из угла доносился тихий разговор. Говорил солдат, по всему видно, хозяйственный крепкий мужик.