В печальные Волчьи тундры Кольского полуострова. На озеро Джулуколь в горах Алтая. На камчатскую речку Ралвининваям, где я когда-то поднял несметное количество диких гусей. В залив Корфа на Тихоокеанском побережье, где из нашего лагеря была видна длинная семидесятикилометровая горная коса, уходящая в море. Молодой парень, чьи сети стояли в устье реки, сказал, что каждую осень он уходит в эту безлюдную местность на месяц-другой охотиться. В шутку, наверное, позвал и меня с собой.

Каждый вечер солнце, перед тем как сесть, окрашивало эти дальние горы в самые немыслимые цвета, превращая их в мечту. Морж высовывал свою голову из розовой воды и смотрел на нас и на лагерь, пока появлявшийся вдалеке кривой плавник касатки не заставлял его скрываться. Я тогда любовался горами и думал, что следующей осенью пойду туда вместе с пригласившим меня парнем. Я не знал, насколько сильно город захватывает человека, как прочно вяжутся швартовы, крепящие тебя к причальным кнехтам пяти высоток.

Я смотрел на потеки солнца в аудитории и все бежал и бежал, задыхаясь, по бескрайней долине Ралвининваям в том месте, где она втекает в большую реку Куйвиваям, и в воздух поднимались новые и новые птицы. Гусиные крылья и крики сплетались в сплошную сверкающую завесу и скрывали из виду море.

Иногда я пробуждался и встречался взглядом с китаянкой Пэй А, которая вела курс разговорного языка и каллиграфии. Ее черные, мутноватые глаза часто бывали такими же неподвижными и пустыми, как, наверное, и мои.

Она была в институте носителем языка, по-русски не понимала ни слова. У нас было две преподавательницы - одна обычная, русская, а другая носитель языка, Пэй А. Я иногда думал, что тоже являюсь носителем языка, но мне за это трудно содрать с кого-нибудь деньги. Пэй А очень немного, но получала, потому что имела диплом Пекинского университета. Они с мужем приехали в Москву и устроились работать в наш институт года два назад. Работа непыльная - разговаривай со студентами на языке, носителем которого являешься. На кафедре все тебя понимают, все китаисты, вроде как не чувствуешь дефицита общения.

Она казалась замкнутой и необщительной, наверное, такой и была. Отношения у нас с ней не сложились, чаще всего она выводила в моих тетрадях две или три параллельные горизонтальные черты - китайские двойку и тройку. Получив тетрадь, я снова отправлялся в свои воспоминания.

Потом она исчезла, и прошел слух, что она отравилась бракованными консервами. Только через много лет, встретившись с нашей русской преподавательницей, я узнал, что было все по-другому. В один вечер Пэй А приняла смертельную дозу снотворного и стала ждать мужа. К его возвращению она успела испугаться и передумать. Они не стали вызывать врача, побоялись. Лечились сами. Три зимних дня она проболела, а потом умерла.

Зачем было ехать в чужую страну и тут травиться? Может, у них с мужем что не сложилось? Все равно не понять - я ничего о ней не знал. Меня вообще мало тронула эта история, разве что на секунду я представил - почему-то очень ярко представил, - как страшно умирать в зимней Москве, если этот город тебе абсолютно чужой.

После смерти отца я стал искать работу.

Иногда мне везло. Итальянцы с Сицилии платили много и ежедневно, пока ремонтировали на углу Неглинной старинный особняк для магазина "Rifle". Они кормили жареными курами и все время пели песни.

Коротконогий, широкоплечий Сильвестро любил стоять в перепачканном рабочем комбинезоне на углу Кузнецкого Моста и смотреть на проходящих людей. Он иногда бросал на мостовую пустую пачку "Ротманса", к которой кидались пацаны, и, сунув руки в карманы, чуть ссутулившись, напевал Yo Italiano vero! Он выглядел круто.

К сожалению, итальянцы скоро закончили облицовывать французским мрамором фасад здания и уехали. Тогда я устроился на стройку в монастырь на полставки. Платили гораздо меньше, но прелесть этой работы заключалась в том, что приходить можно было не каждый вечер. Там я проработал совсем недолго. Но в этом уже виноват был я сам.

Дело в том, что мне нравилась физическая работа, таскать итальянцам мешки с цементом было для меня удовольствием. После долгого сидения в институте размяться было в радость. И когда в один из первых дней работы в монастыре прораб отвел меня к куче мусора в помещении нового корпуса: "Перебросаешь в окошко и уйдешь. Работай, парень", - то вместо положенных четырех часов я управился за два и был доволен. А через несколько дней ко мне подошел пожилой рабочий и спросил, не я ли выкидывал мусор. "Будешь, молодой человек, теперь с нами работать, со старшими товарищами, раскудрит твою мать".

Человек пять сидели у машины с кирпичом. Они глядели на меня грустными глазами. После моего трудового "подвига" прораб напихал им полные карманы известно чего и сказал, что они разгильдяи и должны равняться на меня. Они были добрые, немолодые люди и учили меня без особой злобы. Мы курили минут двадцать, потом вставали и десять минут передавали кирпичи по цепочке, встав почти вплотную друг к другу. Я уставал от такого труда гораздо сильнее. И я уволился. Пошел в торговлю.

Торговать жвачками у меня не получилось. Обещанных двадцати тысяч в день я не увидел ни разу, а учебных дней пропустил довольно много. Трудно сказать, с чем связана была моя неудача - то ли с тем, что я доверял своему работодателю, то ли с тем, что в Москве слишком много детей и немых. Парень, который поставил меня на точку в фойе станции метро "Кузнецкий Мост", каждое утро подвозил новый товар и вручал мне коробки, повторяя одну и ту же фразу: "Здесь ровно столько-то, можно не пересчитывать". Я расписывался в журнале, расставлял коробки на большом столе и начинал торговать. А вечером, дома, высыпав все на пол, мы с Аленой пересчитывали оставшееся и подводили итог, и моя дочка тоже сидела среди этого богатства. Она просто купалась в жвачках.

Дети и немые каждый день крали у меня. Пока я отнимал у одних, крали другие. Немые собирали вкладыши и наклейки с футболистами, дети собирали все подряд. В конце второй недели, в час пик, когда толпа валом валила, какой-то обкуренный идиот украл со стола дешевенький "Love is..." и, не разворачивая, засунул себе в рот. Я обогнул стол, взял его левой рукой за отвороты куртки и полез пальцем за щеку. Я очень устал и хотел только вернуть жвачку.

Я почти уже достал украденное, парень стоял тихо и улыбался, потом он стал щупать меня за задницу. Тогда я толкнул его, и он, пролетев сквозь толпу, упал на уборщицу и выбил у нее из руки ведро с водой. Я поднял его и сказал: "Отдай жвачку". У него были совсем бессмысленные глаза, и я толкнул его уже изо всей силы в обратную сторону. Он опрокинул мой стол и лежал в куче разноцветных фантиков, пока его не забрал мент. А я ползал у людей между ног в ноябрьской жидкой грязи и собирал свой товар. Это был самый неудачный день.

Вскоре после этого подруга моей матери нашла для меня мистера Суна.

* * *

Сун Ганду приехал в Россию совсем недавно. Он был представителем крупной государственной экспортно-импортной компании и должен был наладить в Москве контакты и организовать при возможности совместное предприятие. К тому времени, как я устроился к нему работать помощником, он успел только снять для себя квартиру.

Мы договорились встретиться с ним в метро, я немного волновался. Английский в школе я, конечно, изучал, но наниматься переводчиком казалось мне наглостью. Материна подруга, которая и нашла для меня Суна, посоветовала сначала ввязаться в сражение, а потом уже действовать по обстоятельствам. В худшем, говорит, случае он тебя просто не возьмет. Мне меньше всего хотелось с кем-то сражаться и вообще действовать, но к китайцу я, конечно, поехал. Договорился с ним о встрече по телефону сначала, а потом поехал.

У первого вагона на станции "Орехово" сидел на скамеечке только один китаец, других не было. Значит, он и есть Сун Ганду. Лицо у него, как мне показалось, ни в коем случае не предвещало того, что меня возьмут на работу. Брови сдвинуты, выражение лица решительное, но немного детское. Как будто ребенок дуется на взрослых. Это еще, наверное, оттого такое впечатление создавалось, что голова большая, черты лица довольно тонкие, да и росточком-то - как все китайцы.