Игнат стал рассказывать, а Виктор тем временем тихонько пояснил командиру, что этот новый товарищ, доставленный им в отряд, - муж Марфы Зерновой, у которой он провел на квартире почти целую зиму. Лицо Васильева сразу просветлело и подобрело.
- И кто бы мог подумать, что судьба сведет нас с тобой, товарищ Зернов! - сказал он. - Да как еще и свела-то. Я в неоплатном долгу перед твоей семьей.
Игнат нахмурил брови. О том, что Васильев жил в его доме, он узнал еще от Виктора по пути в отряд. "В долгу, говоришь, а вот дочку-то не помог уберечь от позора", - подумал он, а вслух сказал:
- Беда у меня, товарищ командир, с дочкой.
Васильев тоже нахмурился.
- Кто же мог предполагать, что такое случится, - негромко и чуть смущенно ответил он. - Все произошло так неожиданно, что мы ничего не смогли сделать. Возможно, есть в этом и доля моей вины.
- Ну, а теперь... неужто она так и останется у них?
Васильев прямо и открыто посмотрел Игнату в глаза.
- Трудно сказать, чем мы сможем помочь ей теперь. Нам мало что известно о ее жизни.
- У нас есть данные, что ее держат под постоянным надзором, - добавил Еремин.
- А вы так ничего о ней и не знали до последнего времени? - спросил Лавров.
- Откуда же я мог это знать? - угрюмо произнес Игнат. - С начала войны дома не был...
С минуту все молчали. И Васильев, и Еремин, да и Лавров всем сердцем сочувствовали Игнату, но как помочь его горю, никто пока не знал.
Васильев протянул свой кисет Игнату, потом сам свернул "козью ножку", закурил и, пустив струю синего дыма, сказал:
- И все-таки мы, товарищ Зернов, подумаем. А теперь идите, экипируйтесь, отдыхайте. Хромов поможет вам устроиться.
Игнат молча козырнул и вместе с Виктором направился к одному из шалашей.
В предвечерних сумерках партизаны большой группой расположились на поляне. Пели старинные песни о ямщиках, о Волге-матушке, пели довоенную "Катюшу", о партизанах. Приволье и свобода волновали Игната. На сердце у него было и радостно, и печально...
Прошло несколько дней. Игнат все увереннее входил в колею знакомой ему партизанской жизни. Однажды вечером его срочно разыскал Виктор и гордо сообщил:
- Есть одна новость, Игнат Ермилович: в связи с приближением фронта отрядам приказано перебазироваться на запад. Мы с вами остаемся здесь с небольшой группой в ведении райкома партии. Одновременно нам с вами разрешено проникнуть в райцентр на связь с нашими людьми и, в зависимости от обстановки, встретиться с Любой...
Игнат, словно не находя слов для ответа, только тревожно, тяжело вздохнул.
Глава двадцать пятая
Мучительными были для Любы первые дни материнства. По молодости своей, по неопытности она не могла еще в полной мере осознать, что с ней произошло. Да, она стала матерью, и ее, как всякую мать, тянуло к своему ребенку. Вместе с тем собственное дитя вызывало у нее чувство страха, по-прежнему не покидали ее мрачные мысли. Она осознала, что вместе с ее кровью в сыне течет и кровь того, кто пришел в ее страну как враг. В такие минуты ей хотелось пристрелить и Штамма, и собственного ребенка, а заодно и покончить с собой.
Но бежали дни, и спасительное чувство любви к беззащитному невинному существу - маленькому сыну - у нее все росло и усиливалось. Судьба его чем-то напоминала ее собственную печальную судьбу.
Она видела, как Штимм временами беспричинно начинал волноваться, делался раздражительным, и догадывалась, что с появлением сына положение его в том мире, где он был просто обер-лейтенантом, стало щекотливым. Порой ей приходило в голову, что Штимм тяготится ребенком.
Поскольку на казенной квартире было слишком беспокойно и тяжело без помощи опытной женщины, Франц уговорил Любу перейти с сыном на первое время в просторную избу старой Лукерьи.
Так шло время. Отбушевала суровая, с трескучими морозами и затяжными метелями зима, пролетела весна с ее бурными потоками и благоухающим запахом цветов, и настало жаркое лето...
Чувство тревоги, обреченности, панического страха, как эпидемия чумы, проникали во все поры гитлеровской армии, особенно после битвы на Орловско-Курской дуге. Страх перед будущим докатился и до фашистского тыла.
Тревога все больше овладевала и обер-лейтенантом Францем Штиммом. Фронт быстро перемещался на запад. Теперь уже не сотни, а всего десятки километров отделяли его от передовых частей. Начались экстренные работы по созданию и укреплению оборонительных рубежей. Нужны были люди, рабочая сила. На Штимма, как и на других подобных ему командиров тыловых подразделений, легли новые обязанности. Вверенные ему солдаты теперь не столько охраняли интендантские склады с продовольствием, амуницией и боеприпасами, сколько сгоняли мирных граждан на рытье окопов, противотанковых рвов, строительство блиндажей. И, делая это, Штимм особенно нервничал, предвидя дальнейшее отступление германских войск. Он не хотел признаваться даже самому себе, что семья тяжелой гирей повисла на его ногах.
Как-то он пришел к Любе поздно вечером. Ребенок спал. Он склонился над ним и долго не спускал с него глаз.
- Все-таки удивительно, как он похож на меня! - с гордостью сказал Франц.
- Что же удивительного: ты его отец.
- И имя у него красивое - Вольдемар.
- Нет, Владимир, - упрямо сказала Люба.
- Но это же русское имя!
- А что, разве оно тебя пугает?
- Нет, - пожимая плечами, ответил Франц. - Я только говорю, какое оно звучное... Мальчик узнает меня с первого взгляда. Но знаешь, мне немного тревожно за него. Приближается фронт. Партизаны нападают на гарнизоны, всюду убивают наших солдат. Это ужасно!.. Кстати, где твой пистолет?
- Что-нибудь случилось?
- Я хочу просто напомнить тебе, чтобы ты не расставалась со своим "вальтером".
- Это для чего же? Стрелять в партизан?
- Ты должна стрелять в тех, кто будет нападать на нас, кто посмеет угрожать жизни нашего сына. Возможно, на днях последует приказ о нашем отходе. Будь к этому готова.
Люба давно уже заметила, что немцев лихорадит. Успешное наступление Советской Армии порождало у них нервозность, суматоху. Она внутренне радовалась развивающимся событиям, но, понимая двусмысленность своего положения, пугалась будущего.