- К черту ваш Берлин, хорошую квартиру, вашего прекрасного сына! кричала Марфа. - Можешь и меня убить, душегуб!
- Вы есть фанатичная женщина, вы феррюкт... как это по-вашему?.. безумие, безумная! - возмущенно произнес Штимм, не находя от волнения нужных русских слов, и как ошпаренный выскочил вон из землянки.
Некоторое время Марфа еще стояла с горящими глазами, чутко прислушивалась, не вернется ли сюда этот ненавистный человек, укравший у нее дочь и обесчестивший ее семью. Но вот прошла минута, другая, и она как подкошенная повалилась на кровать, залилась горькими беззвучными слезами.
* * *
Вступала в свои права долгожданная весна. Быстро освободились от снега поля, зашумели наполненные талыми водами реки. От зари до зари, не умолкая, галдели на деревьях грачи, в небе разливались звонкие трели жаворонка. Природа пробуждалась, все обновлялось в ней после долгого зимнего сна. И только жизнь Марфы была по-старому полна тревог и печалей, все те же думы бередили ей душу.
Как-то поздно вечером вместе с сыном она присела на бревно возле своего сарая. Сидела в немом раздумье. Небо было безоблачным, на нем ярко мерцали звезды. Стихла жизнь в селе, от этого отчетливее доносилось до слуха Марфы журчание ручьев.
И вдруг раздались чьи-то шаги, тихие, осторожные. Марфа взволнованно замерла, напрягла слух. Шаги приближались. Потом вдали еле заметно обозначилась как будто знакомая фигура человека. Он чуть продвинулся вперед и словно застыл на месте. "Кто он? Зачем здесь?" - подумала она с нарастающим волнением. Человек сделал еще несколько шагов в ее сторону и снова остановился. Сердце у Марфы заколотилось острыми гулкими толчками.
- Кто это? - негромко окликнула она. Мужчина не отозвался.
Марфа повторила вопрос.
- Марфа, ты ли это? Туда ли я попал? - глухо раздалось в потемках.
Марфа, будто оглушенная этим голосом, только протяжно застонала:
- Господи, Игнатушка, родной мой, неужто ты?..
Глава двадцать четвертая
На всем пути к дому Игната не покидало чувство тревоги: "Застану ли семью? Живы ли мои, здоровы ли? А вдруг их нет уже на свете! Что я буду делать тогда, куда подамся?"
Он много думал о жене, о детях, о разных опасностях, которые могли подстеречь его семью в военную пору. И все же горькая действительность оказалась хуже того, чего он опасался: пепелище сожженного дома, убогая землянка, болезненное личико сынишки. Но и это было еще не все. Страшным ударом явилась для него судьба дочери. "Как же так? Моя дочь и вдруг там, в стане врага?! Проклятие, почему же она вместе с ними? Как это случилось? Как!.. Кто же в том виноват?.." В отчаянии он искал ответа на все новые и новые встающие перед ним вопросы, но ничто не облегчало его отцовских душевных страданий. Он проклинал ее, а она словно умышленно в ответ на это вставала в его сознании такой же милой, ласковой, родной дочерью, какой была для него уже в далекие, оставшиеся где-то позади годы. Вся жизнь ее с первого дня до ухода на фронт в одно мгновение пролетала перед его мысленным взором. И в этом водовороте воспоминаний особенно почему-то назойливо стояла она в глазах его маленькой пятилетней крошкой. И было это так. Однажды Марфа одела дочку и предложила Игнату погулять с ней. Стоял осенний теплый день. В многоцветии увядала природа. После ненастных дождей ярко светило солнце, напоминая доброе и благодатное лето. Игнат вместе с дочуркой гордо шел по широкой сельской улице. Время от времени Любушка выпускала руку отца и с восторгом срывала редко попадающиеся на обочине дороги невзрачные осенние цветочки, подбирала желтые и красные листья, спадающие с кленов, берез и осин. И вдруг, завидев большую, блестящую на солнце лужу, она быстро устремилась к ней и сделала несколько шагов к ее середине. Игнат, выхватив ее из лужи, поддал ей несколько шлепков. Девочка нахмурилась, но не проронила ни слова, и вновь ринулась в эту лужу и завязла в ее грязи по колено. Игнат оттрепал ее за уши. Но почему-то потом долго было ему стыдно за свой поступок и одновременно досадно за упорство дочери. Вот и теперь, когда горе обрушилось на его семью, этот случай с новой силой ожил в его памяти. И он то клял ее, то проникался к ней прежней любовью, а потом резко корил Марфу и мысленно бичевал самого себя.
В тяжких раздумьях тянулись дни за днями. Они были безрадостны и не сулили Игнату никакого утешения.
"Пока немцы здесь, ни мне, ни семье не видать покоя. Я должен быть там, где мои товарищи. При первом же моем открытом появлении в селе меня схватят фашисты или их холопы, и тогда пиши пропало..." - размышлял он.
Игнат понимал, что дочь его стоит на гибельном пути и ее во что бы то ни стало надо как-то спасать. Но как, каким путем высвободить ее из этого позора?
Марфа же была непреклонна. Похоже, она махнула на дочь рукой, считая ее падшим и пропащим выродком.
- Сама полезла в эту пропасть, сама пусть из нее и выбирается, - не раз с ожесточением говорила она мужу. - Может жить хоть в раю, хоть в аду, мне все равно. Она вырвана из моего сердца, и нет у меня больше дочери, нет!
Игнат в такие минуты упрекал Марфу в черствости и бессердечности. Он настолько загорался, что готов был на любой отчаянный поступок. И тогда на выручку ему и матери приходил Коленька. Он бросался к отцу на шею, обвивал его крепко руками и утешал.
Прячась от посторонних глаз, Игнат прожил с семьей больше месяца. Пора было возвращаться в лес. Однако связаться с партизанами все не удавалось. Но в одну из темных ночей в дверь их сарая постучали. Игнат вместе с Марфой вскочили с кровати. Стук повторился. Марфа спросила:
- Кто там?
- Свои, - приглушенно ответил мужской голос.
Марфе голос показался незнакомым, и она продолжала стоять в нерешительности.
- Марфа Петровна, да откройте же... или не узнаете меня? Это я, Виктор...
Мало кому было известно, что в напряженной походной жизни Виктор постоянно тянулся к родным местам. Здесь уже не было у него своего дома, не было ласковой, умной, всегда озабоченной матери, но где-то на задворках таилось близкое его сердцу убогое жилище Марфы. И, идя к ней, он все еще втайне на что-то надеялся, словно ждал, что вот-вот произойдет чудо...