- Я видела надпись своими глазами, - с торжеством вставила Антония, выходит, правы Джим с Чарли, а не учитель.

Девушки затараторили наперебой. Для чего испанцам понадобилось забираться так далеко? Какими были в те времена наши края? И почему Коронадо не вернулся в Испанию к своему королю, богатству и замкам? Этого я не мог им объяснить. Я знал только то, что говорилось в учебниках: "Умер в пустыне от разрыва сердца".

- Не он один так кончил, - печально сказала Антония, и девушки, вздыхая, согласились с ней.

Мы сидели, глядя вдаль и любуясь заходом солнца. Кудрявая трава кругом словно огнем горела. Кора дубов стала медно-красной. Коричневая вода в реке золотилась. Ниже по течению песчаные отмели блестели, как стекло, а в зарослях ивняка от игры света будто вспыхивали огоньки. Легкий ветерок совсем стих. В лощине печально жаловалась горлинка, а где-то в кустах заухала сова. Девушки сидели молча, прижавшись друг к другу. Солнце длинными пальцами касалось их волос.

Вдруг мы увидели странное зрелище: облаков не было, солнце спускалось в прозрачном, будто омытом золотом небе. И в тот миг, когда нижний край пылающего круга слился с вершиной холма, на фоне солнца возникли очертания какого-то огромного черного предмета. Мы вскочили на ноги, пытаясь разглядеть, что это. И через секунду поняли. Где-то вдали, на взгорье, фермер оставил среди поля плуг. Солнце садилось как раз за ним. Потоки горизонтального света увеличили плуг в размерах, и он вырисовывался на солнечном диске во всех деталях - рукоятки, лемех, дышло - черные на раскаленно-красном. Словно гигантский символ, запечатленный на лике солнца.

Пока мы перешептывались, глядя на него, видение стало исчезать; раскаленный шар опускался все ниже и ниже, пока верхний багровый край не ушел за горизонт. Поля сразу потемнели, небо начало бледнеть, а забытый кем-то в прерии плуг снова уменьшился и стал совсем незаметным.

15

В конце августа Каттеры на несколько дней собрались в Омаху, а Антонии поручили караулить дом. После скандала с прежней служанкой-шведкой Уику Каттеру никак не удавалось выпроводить куда-нибудь жену.

На другой день после их отъезда Антония пришла к нам. Бабушка заметила, что она расстроена и озабочена.

- Что-нибудь случилось, Антония? - спросила она с тревогой.

- Да, миссис Берден, я почти всю ночь не спала.

Она поколебалась, а потом рассказала, как странно вел себя перед отъездом мистер Каттер. Он сложил все серебро в корзину и спрятал ее у Антонии под кроватью, туда же засунул коробку с бумагами, предупредив, что им цены нет. Он взял с Антонии слово, что она никуда не уйдет на ночь в их отсутствие и не будет поздно возвращаться. Строго-настрого запретил приглашать кого-нибудь из подруг ночевать у нее. Сказал, что ей нечего бояться, ведь он недавно поставил на парадную дверь новый замок.

Каттер так настаивал на всех этих мелочах, что теперь Антонии было не по себе одной в доме. Ей не понравилось, как он то и дело появлялся у нее в кухне с новыми распоряжениями, как смотрел на нее.

- Боюсь, не задумал ли он опять какой-нибудь фокус, еще напугает меня.

Бабушка сразу заволновалась.

- Нечего там оставаться, раз ты тревожишься. Но уж коли дала слово, то бросать дом без присмотра тоже нельзя. Может, Джим не откажется переночевать у Каттеров, а ты приходи сюда. Я вздохну спокойно, если буду знать, что ты под моей крышей. А их старое серебро да его несчастные закладные и Джим постережет.

Антония радостно повернулась ко мне:

- Ты согласишься, Джим? Я тебе постель перестелю, устрою помягче. В комнате у меня прохладно и кровать под самым окном. Прошлой ночью я и открыть-то его боялась.

Я любил свою комнату, а дом Каттеров мне не нравился, но Тони казалась такой встревоженной, что я согласился. Впрочем, спалось мне там не хуже, чем дома, а когда утром я вернулся к себе. Тони уже приготовила для меня вкусный завтрак. После того, как мы помолились, Антония уселась за стол вместе с нами, совсем как в прежние дни в прерии.

Я уже в третий раз ночевал у Каттеров, когда меня вдруг что-то разбудило, мне послышалось, что открылась и снова затворилась дверь. Однако в доме стояла тишина, и я, по-видимому, тут же снова заснул.

Проснулся я оттого, что кто-то присел рядом со мной на край кровати. Я еще не вполне очнулся, но решил, что, кто бы это ни был, пусть себе уносит серебро Каттеров. Если я не пошевельнусь, он, быть может, найдет его и благополучно уберется. Я затаил дыхание и замер. На плечо мне осторожно легла чья-то рука, и я тут же почувствовал, как что-то волосатое и пахнущее одеколоном коснулось моего лица. Если бы в эту секунду комнату залил яркий электрический свет, я и тогда не смог бы отчетливей увидеть отвратительную бородатую рожу того, кто, как я сообразил, склонился надо мной. Я схватил его за бакенбарды, рванул их и что-то закричал. Рука, лежавшая у меня на плече, мгновенно стиснула мне горло. Каттер обезумел стоя надо мной, он одной рукой продолжал душить меня, а другой бил по лицу, шипя, давясь и изрыгая ругательства.

- Вот, значит, чем она занимается, когда меня нет! Ах ты паршивый щенок! Где она? Где? Под кровать спряталась, потаскуха? Знаю я твои фокусы! Сейчас до тебя доберусь! Вот только расправлюсь с этим крысенышем! Он от меня не уйдет!

Пока Каттер держал меня за горло, я ничего не мог сделать. Наконец мне удалось ухватить его за большой палец, и я начал отгибать его назад, Каттер не выдержал и с воплем отдернул руку. Одним прыжком я вскочил на ноги и повалил его на пол. Потом бросился к открытому окну, вышиб проволочную сетку и выскочил во двор.

И вот я, как бывает в кошмарных снах, несся по северной окраине Черного Ястреба в одной ночной рубашке. Прибежав домой, я залез внутрь через кухонное окно. Из носа и из разбитой губы текла кровь, но мне было так скверно, что я не стал смывать ее. Схватив с вешалки пальто и шаль, я повалился на кушетку в гостиной и, несмотря на сильную боль, тут же уснул.

Утром меня обнаружила бабушка. Я проснулся от ее испуганного восклицания. Еще бы - я был весь в синяках. Пока бабушка помогала мне перебраться в мою комнату, я успел взглянуть на себя в зеркало. Разбитая губа отвисла, как хобот. Нос напоминал большую синюю сливу, а один глаз совсем заплыл и отливал всеми цветами радуги. Бабушка хотела тотчас же послать за доктором, но я умолил ее не делать этого - наверно, я никогда ни о чем так не просил. Я уверил, что снесу любую боль, лишь бы никто меня не видел и не знал, что произошло. Я упросил ее не пускать ко мне в комнату даже дедушку. Видимо, она все поняла, хоть от слабости и стыда я не в силах был вдаваться в объяснения. Когда она сняла с меня ночную рубашку, на моих плечах и на груди оказались такие синяки, что бабушка разрыдалась. Все утро она провозилась со мной, обмывала раны, прикладывала примочки и смазывала арникой ушибы. Я слышал, как всхлипывала под дверью Антония, но велел бабушке отослать ее. Мне казалось, что я никогда больше не захочу ее видеть. Пожалуй, она была противна мне не меньше, чем Каттер. Ведь из-за нее я угодил в эту пакость. А бабушка все повторяла: какое счастье, что вместо Антонии Каттер нашел меня. Но я лежал, отвернув разбитое лицо к стене, и никакого счастья не испытывал. Мне нужно было только одно - чтобы бабушка никого ко мне не пускала. Ведь если кто-нибудь узнает о случившемся, разговоров хватит до конца моих дней. Я живо представлял себе, как разукрасят эту историю старики - завсегдатаи аптеки.

Пока бабушка старалась чем-то помочь мне, дед сходил на станцию и узнал, что Уик Каттер вернулся с востока вечерним скорым поездом, а в шесть утра снова отбыл на поезде, идущем в Денвер. Кассир рассказал, что физиономия у Каттера была заклеена пластырем, а левую руку он держал на перевязи. Вид у него был такой жалкий, что кассир спросил, не случилось ли с ним чего с тех пор, как они в последний раз виделись в десять часов вечера, а Каттер в ответ начал чертыхаться и пообещал добиться, чтобы кассира уволили за неучтивость.