- Эй, не вы ли родственники мистера Бердена? Если так, то я за вами. Меня зовут Отто Фукс, я служу у мистера Бердена и сейчас отвезу вас к нему. Ну как, Джимми, не страшно тебе было забираться так далеко на запад?

Я с любопытством смотрел на освещенное фонарем лицо незнакомца. Казалось, он сошел прямо со страниц "Джесси Джеймса". На голове у него было сомбреро с широкой кожаной лентой и блестящей пряжкой, а концы усов, загнутые кверху, топорщились, словно рожки. Он выглядел лихим и свирепым. Наверно, подумал я, прошлое у него темное. Длинный шрам пересекал его щеку, и от этого уголок рта кривился в зловещей ухмылке. Кожа была смуглая, как у индейца, а у левого уха не хватало верхней половины. Словом, по виду - настоящий головорез. Пока он в сапогах на высоких каблуках расхаживал по платформе, подбирая наш багаж, я разглядел, что он довольно худой, но жилистый, быстрый и легкий на ногу. Он сказал, что ехать далеко, а уже ночь, и лучше отправляться поскорее. Вместе с ним мы прошли к коновязи, где стояли две повозки, и я увидел, что в одну из них укладывает вещи семейство приезжих. Другая ждала нас. Джейк сел на козлы рядом с Отто Фуксом, а я примостился на соломе, устилавшей дно повозки, и укрылся бизоньей шкурой. Повозка иммигрантов с грохотом понеслась в темноту, мы тронулись следом.

Я пробовал заснуть, но от тряски чуть не прикусил себе язык, и скоро бока у меня заныли. Когда солома примялась, лежать стало жестко. Я осторожно вылез из-под шкуры, встал на колени и выглянул из повозки. Ничего не было видно - ни деревьев, ни ручьев, ни лугов, ни холмов, ни изгородей. Наверно, впереди вилась дорога, но и ее я не мог различить в слабом свете звезд. Кругом была только земля - не сады, не пашни, а то, на чем их создают. Да, кругом была только земля, и слегка холмистая, это я хорошо чувствовал, потому что часто наша повозка со скрежетом тормозила, когда мы спускались в низину, а потом кренилась, выбираясь наверх. Мне чудилось, что весь мир остался далеко позади, что мы покинули его пределы и очутились в местах, человеку неподвластных. До сих пор я всегда видел на фоне неба знакомые очертания гор. А сейчас перед моими глазами открывался весь необъятный небесный свод, ничем не заслоненный. Мне не верилось, что покойные отец и мать смотрят на меня оттуда, - наверно, они все еще ищут меня у ручья возле овечьего загона или на белой дороге, ведущей к горным пастбищам. Даже души моих родителей остались далеко позади. Повозка громыхала во тьме, увозя меня неведомо куда. Вряд ли мне хотелось обратно домой. Доедем мы или нет, мне тоже было все равно. Между этой землей и этим небом я чувствовал, что исчезаю, превращаюсь в ничто. В тот вечер я не стал молиться, я знал: чему суждено быть, то и будет.

2

Не помню, как уже перед рассветом мы добрались до дедушкиной фермы, проехав на тяжелых рабочих лошадях почти двадцать миль. Проснулся я за полдень. Комната, где я находился, была чуть больше моей кровати, над изголовьем тихо колыхалась от теплого ветра оконная занавеска. Возле кровати, глядя на меня, стояла высокая черноволосая женщина с загорелым и морщинистым лицом; я понял, что это моя бабушка. Видно было, что она плакала, но, когда я открыл глаза, она заулыбалась, с волнением всматриваясь в мое лицо, и присела в ногах постели.

- Выспался, Джимми? - спросила она весело. И совсем другим тоном добавила, будто про себя: - До чего же ты похож на отца!

Тут я вспомнил, что мой отец когда-то был ее маленьким сынишкой, и она, должно быть, часто подымалась сюда по утрам, чтобы разбудить его, если он спал слишком долго.

- Вот тебе чистое белье, - продолжала она, поглаживая загорелой рукой одеяло. - Но сначала давай-ка спустимся в кухню, вымоешься хорошенько в чане за плитой. Одежду бери с собой, мы одни, никого нет.

"Спуститься в кухню" прозвучало для меня непривычно, дома всегда говорили "выйти на кухню". Я подхватил носки, башмаки и пошел за бабушкой через гостиную, а потом по лестнице вниз в подвал. Справа там оказалась столовая, а слева кухня. Обе комнаты были оштукатурены и побелены, штукатурка положена прямо на земляные стены. Пол был цементный. Под деревянным потолком поблескивали маленькие полуоконца с белыми занавесками, на широких подоконниках стояли горшки с геранью и плющом. В кухне вкусно пахло имбирными пряниками. Огромная плита сверкала никелем, а за ней, у стены, стояли широкая деревянная скамья и луженый чан для мытья, в который бабушка налила холодную и горячую воду. Когда она принесла мне мыло и полотенце, я заявил, что привык мыться сам.

- И уши не забудешь помыть, Джимми? Правда? Ну хорошо, ты у нас молодец!

В кухне было очень уютно. Через выходившее на запад окошко солнце освещало воду в чане, о стенку которого, с любопытством меня разглядывая, терся большой мальтийский кот. Я скреб себя щеткой, а бабушка хлопотала в столовой, пока я в тревоге не закричал:

- Бабушка, а пряники не сгорят?

Тогда она со смехом вбежала в кухню, размахивая перед собой передником, будто прогоняя кур.

Бабушка была худая и высокая, она чуть горбилась и всегда немного вытягивала вперед шею, будто прислушивалась или приглядывалась к чему-то. Когда я стал старше, я решил, что просто она постоянно думает о чем-то своем. Она была быстрая и порывистая. Ее высокий голос звучал довольно резко, в нем часто слышалось беспокойство: бабушка вечно пеклась о том, чтобы во всем соблюдались должный порядок и приличия. Смеялась она громко и, пожалуй, немного визгливо, но всегда к месту и от души. Ей было тогда пятьдесят пять лет, она выглядела крепкой и на редкость выносливой.

Одевшись, я осмотрел длинный погреб рядом с кухней. Он был вырыт под крылом дома, тоже оштукатурен и залит цементом, из него можно было по лестнице подняться к двери во двор, через которую входили в дом работники. В погребе, под окном, они мылись, возвращаясь с поля.

Пока бабушка возилась с ужином, я сел на широкую скамью за плитой, чтобы поближе познакомиться с котом - как сказала бабушка, он ловил не только мышей и крыс, но даже сусликов. Желтый солнечный зайчик перемещался по полу к лестнице, и мы с бабушкой беседовали о моем путешествии и о приехавших чехах; она объяснила, что они будут нашими ближайшими соседями. О ферме в Виргинии, где бабушка прожила столько лет, мы не говорили. Но когда мужчины вернулись с поля и все сели ужинать, бабушка начала расспрашивать Джейка о своем прежнем доме, о друзьях и соседях.

Дедушка говорил мало. Войдя, он поцеловал меня и ласково о чем-то спросил, но больше своих чувств не проявлял. Я сразу немного оробел перед ним, такой он был степенный, столько в нем было достоинства. Первое, что бросалось в глаза при взгляде на деда, - его красивая волнистая, белоснежная борода. Помню, один миссионер сказал, что она совсем как у арабского шейха. Дед был совершенно лыс, и борода от этого казалась еще внушительнее.

Глаза его ничуть не походили на стариковские - ярко-синие, они смотрели зорко и холодно блестели. Зубы были ровные, белые и такие крепкие, что деду ни разу в жизни не понадобился дантист. Его тонкая кожа быстро грубела от солнца и ветра. В молодости дед был рыжий, и сейчас еще его брови отливали бронзой.

За столом мы с Отто Фуксом нет-нет да и поглядывали украдкой друг на друга. Пока бабушка готовила ужин, она успела рассказать мне, что Отто австриец, приехал сюда молодым парнем и вел полную приключений жизнь на Дальнем Западе среди рудокопов и ковбоев. В горах его железное здоровье было подорвано частыми воспалениями легких, и он на время переселился к нам, в места потеплее. В Бисмарке, немецком поселке к северу от нас, жили его родные, но он вот уже целый год работал у дедушки.

Как только ужин окончился, Отто увел меня на кухню и шепотом сообщил, что в конюшне стоит пони, которого купили для меня на распродаже; Отто объезжал его, чтобы выяснить, не водится ли за пони каких-нибудь зловредных фокусов, но тот оказался "настоящим джентльменом", и зовут его Франт. Фукс рассказывал мне про все, что мне было интересно, - и как он отморозил ухо во время бурана в Вайоминге, когда ездил там кучером на почтовом дилижансе, и как бросают лассо. Он пообещал на следующий день к заходу солнца заарканить при мне бычка. Потом принес и показал нам с Джейком свои кожаные ковбойские штаны и шпоры, достал праздничные сапоги: их голенища были расшиты необычными узорами - и розами, и двойными узлами, символами верной любви, - и силуэтами обнаженных женских фигур. "Это ангелы", - пояснил он с серьезным видом.