Мистер Шимерда совсем пал духом, потеряв друзей. Уходя на охоту, он часто наведывался в пустой бревенчатый дом русских и подолгу сидел там, погруженный в свои мысли. Этот дом служил ему прибежищем, пока морозы не заперли всех Шимердов в землянке. Мы же с Антонией забыть не могли про ту свадьбу. Тайну Павла мы не открыли никому, мы ревностно оберегали ее, как будто все события той далекой украинской ночи - и нападение волков, и принесенная им в жертву свадьба - случились только для того, чтобы у нас сладко замирало сердце от ужаса, когда мы об этом толковали. По вечерам, перед тем как заснуть, я часто представлял себе, что лечу в санях, запряженных тройкой лошадей, по неизвестному краю, похожему то ли на Небраску, то ли на Виргинию.
9
Первый снег выпал в начале декабря. Помню, какой вид открылся мне в то утро из окна нашей гостиной, когда я одевался за печкой: небо нависло, словно лист свинца, светлые кукурузные поля выцвели настолько, что стали совсем призрачными, маленький пруд под замерзшими ивами затянуло льдом. А надо всем кружились большие белые хлопья и, упав, исчезали в красной траве.
За прудом, на склоне, ведущем к кукурузному полю, виднелся едва заметный в траве большой круг - по нему когда-то скакали на лошадях индейцы. Джейк и Отто уверяли, что в центре круга индейцы привязывали к столбу пленных и пытали их, но дедушка считал, что индейцы устраивали на кругу скачки или просто объезжали лошадей. Под вечер, если смотреть на склон против солнца, круг всегда проступал в траве, а в то утро, припорошенный первым легким снегом, он вырисовывался удивительно четко словно мазки китайских белил на холсте. Ни разу прежде этот след прошлого не волновал меня так сильно, и я решил, что он предвещает хорошую зиму.
Как только снег слежался, я начал разъезжать по округе в неуклюжих санях, которые Отто Фукс смастерил мне, приладив полозья к большому ящику. У себя на родине Фукс учился у краснодеревщика и ловко управлялся с инструментами. Если б я не торопил его, сани получились бы еще лучше. В первый раз я поехал за почтой, а на другой день - к Шимердам, покатать в санях Антонию с Юлькой.
Стоял яркий морозный день. Я постелил в ящик солому, прикрыл ее бизоньей шкурой и закутал в старые одеяла два горячих кирпича. Добравшись до жилища Шимердов, я не пошел к землянке, а, сидя в санках внизу, в лощине, стал громко звать девочек. Антония и Юлька выбежали в маленьких кроличьих шапках, сшитых отцом. Они уже слышали от Амброша о моих санях и поняли, зачем я приехал. Обе плюхнулись рядом со мной, и мы помчались вперед, на север, по дороге, которая как раз оказалась расчищенной.
Небо ярко синело, а белые просторы прерии, сверкая на солнце, слепили глаза. Как сказала Антония, от снега весь мир стал другим, напрасно мы искали знакомые приметы. Глубокий овраг, по дну которого бежал, извиваясь, ручей Скво, занесло снегом, и он превратился в узкую щель - темно-голубую, если заглянуть в глубину. Верхушки деревьев, всю осень блестевшие золотом, теперь пригнулись к земле, словно им уже никогда не суждено было ожить. А несколько кедров, казавшихся раньше унылыми и сумрачными, сейчас притягивали взгляд густой темной зеленью. Ветер нес с собой обжигающий привкус свежего снега - у меня уже першило в горле и щипало в носу, будто рядом раскупорили флакон с нюхательной солью. Мороз покусывал, но и веселил. Из ноздрей пони валил пар, а едва мы останавливались, как весь он начинал дымиться. В ослепительном блеске дня даже кукурузные поля снова стали чуть ярче и под лучами солнца еле уловимо отсвечивали на снегу золотом. Вокруг нас снег смерзся пологими уступами, по краям которых, будто рябь по воде, шли извилистые борозды-следы беспощадно секущего ветра.
Под шалями на девочках была плохонькая одежонка, и, даже укрытые бизоньей шкурой, они дрожали от холода и теснее жались друг к дружке, стараясь согреться. Однако они были рады, что удрали из своей убогой землянки от ворчливой матери, и уговаривали меня ехать все дальше и дальше, хоть до самого дома русских. Вырвавшись из одуряющей домашней духоты на простор, на свежий ветер, они совсем потеряли голову. Они хохотали, шумели и говорили, что не вернутся к себе никогда. Не поселиться ли нам в доме Русского Питера, предложила Юлька и спросила, не соглашусь ли я ездить в город и закупать, что нужно для хозяйства?
Всю дорогу до дома русских мы захлебывались от удовольствия, но, когда часа в четыре повернули обратно, восточный ветер усилился, засвистел в ушах, солнце перестало греть, а небо сделалось серым и неприветливым. Я снял длинное шерстяное кашне и обмотал им Юлькину шею. Она так закоченела, что мы заставили ее с головой укрыться бизоньей шкурой. Мы с Антонией сидели как прежде, но вожжи меня теперь плохо слушались, а глаза все время слезились от ветра. Уже стемнело, когда мы подъехали к жилью Шимердов, но я отказался зайти погреться. Я знал, что, если посижу у огня, руки у меня разболятся не на шутку. Юлька забыла вернуть мне кашне, а до нашего дома надо было ехать против ветра. Наутро я проснулся с ангиной и почти две недели не выходил из дому.
В эти дни кухня в подвальном этаже казалась райской обителью, словно надежный маленький корабль в холодном море. Работники целыми днями лущили кукурузу, а когда появлялись к обеду - в больших шапках, надвинутых на самые уши, в галошах на красной подкладке, - мне казалось, они похожи на полярных исследователей. По вечерам бабушка наверху штопала носки или шила рабочие рукавицы, а я читал ей "Швейцарское семейство Робинзон" [популярный роман для юношества швейцарского писателя И.Висеа (1743-1818); повествующий о приключениях семьи, выброшенной во время кораблекрушения на необитаемый остров] и размышлял о том, что наша жизнь ничуть не легче, чем у этих швейцарцев. Я не сомневался, что для человека нет врага страшнее, чем холод. Меня восхищала бабушка - не теряя бодрости, она старалась окружить нас теплом, уютом и посытнее накормить. Часто, готовясь к возвращению проголодавшихся мужчин, она сетовала, что "кухарке тут не развернуться, это вам не Виргиния". По воскресеньям она потчевала нас цыплятами - ешь сколько хочешь; в другие дни на столе была ветчина, бекон или колбаса. Каждый день бабушка пекла то пироги, то кексы, а иногда, для разнообразия, готовила мой любимый пудинг с коринкой, который варила в мешке, опустив его в кипяток.
Как бы потеплее натопить дом, да поддержать тепло, да забота об обедах и ужинах - вот что нас занимало. В ту зиму мы с бабушкой только и делали, что хлопотали о тепле и пище и с наступлением темноты поджидали мужчин. Когда они возвращались домой, усталые, с онемевшими ногами, с натруженными, потрескавшимися руками, я часто дивился, откуда у них берутся силы, чтобы так добросовестно справляться со своими обязанностями - кормить, поить и чистить лошадей, доить коров, ухаживать за свиньями. После ужина они еще долго не могли как следует отогреться. Пока мы с бабушкой мыли посуду, а дед читал наверху газету, Джейк и Отто сидели на длинной скамье за печкой, сняв сапоги - "давали ногам роздых", - или втирали баранье сало в потрескавшиеся руки.
Субботними вечерами мы жарили кукурузные зерна или делали конфеты из сахара и масла, а Отто Фукс пел нам ковбойские песни "В пустынной прерии меня не хороните", "Ведь я ковбой, хоть натворил я дел!". У него был приятный баритон, и, когда в нашей школе, крытой дерном, собирались на молитву, он обычно вел хор.
Как сейчас вижу этих двух парней на скамье в кухне - коротко остриженного Отто и вихрастого, с приглаженной влажным гребнем челкой Джейка. Вижу, как тяжело опираются на выбеленную стену их усталые плечи. И молодцы же они были - столько всего знали и умели!
Фукс был и ковбоем, и кучером дилижанса, и буфетчиком, и рудокопом, исходил и изъездил весь необъятный Запад и всюду работал не жалея сил, хотя, как говаривала бабушка, ничего от этого не имел. Джейк был менее сообразителен, чем Отто. Он едва умел читать, даже расписывался с трудом и отличался столь буйным нравом, что иногда вел себя как безумный, а потом страдал и мучился угрызениями совести. Но он был такой добрый, что каждый мог из него веревки вить. Если ему случалось "забыться", как он выражался, и выругаться при бабушке, он целый день ходил расстроенный, и все валилось у него из рук. И он, и Фукс никогда не унывали - ни в зимние морозы, ни в летнюю жару, всегда были готовы работать дольше положенного и помочь в случае беды. Не щадить себя было для них делом чести. И оба, к сожалению, принадлежали к той породе людей, кому никак не удается преуспеть, кто обречен всю жизнь тяжко трудиться за один-два доллара в день.