- Не споришь на словах, а на деле, по существу, споришь. Верно тебе тут заметили. Если твою лихость воздушного почерка принять, то она у тебя - какое это слово говорится? - самоцель! Понятно? Самоцель.

Рубин молчал, высоко подняв брови.

- Я поддерживаю в этой части выступавших, - продолжал Пагурия. - Нам нужно летать не ради лихости, а ради уменья воевать. И надо учить искусству летать и воевать в воздухе нашу молодежь, детей рабочих и крестьян. Вот тут-то разговор о Полбине. Я думаю, что не стоит снимать его с командира звена и объявлять задним числом взыскание. Буловатский стал летчиком. В будущей войне он станет сбивать вражеские истребители или громить укрепления. Воином станет! И те, кого он защитит, спасибо ему скажут, а заодно и Полбину, который его обучил!

Полбин облегченно вздохнул и вытер платком вспотевшие руки. Пагурия продолжал:

- Не берусь говорить, что Полбин правильно сделал, когда ручку выбросил. Это касается методики летной подготовки, и нельзя такое действие в правило возводить. Бывает, что в споре человек заостряет какой-то факт, преувеличивает его. Это называется - какое тут слово? - полемический прием. Вот Полбин, по-моему, и применил полемический прием. И доказал, что смотрит вперед, а не назад - в этом главное!

Рубин отрицательно качал головой в знак несогласия, но Пагурия уже не обращался к нему. Он перебрал свои листки с записями и еще несколько минут говорил о политическом воспитании курсантов, о выпуске стенгазет и подготовке ко дню ударника, который должен был проводиться 1 января нового 1933 года.

Когда он кончил, кто-то предложил закрыть прения, но слова попросил молчавший все время Звонарев.

- Дадим? - сказал Пагурия.

- Дать! Дать! - раздались голоса. Звонарев поднялся.

- Я с места. В порядке справки. Не считаю себя эталоном летчика. И вообще не понимаю, что значит эталон первый и эталон второй. По-моему, у нас один эталон: советский летчик! Все!

- Правильно! - раздался чей-то густой бас, и на скамьях одобрительно зашумели.

Домой Полбин, Котлов и Звонарев шли вместе. В коридоре общежития Звонарев открыл пачку папирос.

- Давайте зайдем ко мне, посидим, покурим.

- Я же не курящий, - сказал Полбин улыбаясь.

- Все равно, - дружески хлопнул его по плечу Звонарев и широко улыбнулся. - Жена спит, заходи к соседу-холостяку.

Он достал из кармана ключ, и все зашли в его комнату.

Глава IX

7 января 1933 года партия подвела итоги выполнения первого пятилетнего плана. Полбин несколько раз, как стихи, перечитал газетный столбец, в котором семь абзацев подряд начинались словами "У нас не было..." а потом, после точки, шла вторая фраза: "У нас... есть теперь".

Седьмой абзац он, торопливо нашарив в кармане карандаш, подчеркнул: "У нас не было авиационной промышленности. У нас она есть теперь".

Ему хотелось поскорее увидеть новые самолеты, построенные на отечественных заводах, из советских материалов. На аэродроме разговоры об этих машинах шли уже давно. То один, то другой пилот, приземлявшийся для заправки горючим на школьном аэродроме, рассказывал о скоростных истребителях конструктора Поликарпова. "Смотришь - в небе точка. Момент - и уже над головой прошумел. Не успеешь повернуться - опять точка". Рассказывали также о тяжелых бомбардировщиках, баки которых вмещали сразу целые цистерны бензина, а тысячекилограммовые бомбы можно было подвешивать, "как огурцы". А не хочешь бомбы брать - цепляй под брюхо танкетку с экипажем и вези по воздуху, куда надо.

Эти самолеты Полбин впервые увидел в самом начале лета. Он стоял на земле и наблюдал за учебными полетами. День был ясный, солнечный, но под куполом неба скапливались белые пушистые облака. У-2 ходили под ними, наполняя воздух живым, веселым, легким стрекотом.

Полбин привычным ухом отмечал изменения в работе моторов: звук стал гуще, звонче - самолет набирает высоту или ложится в вираж; затихает, похлопывает изредка - значит, идет на снижение, планирует.

Вдруг он почувствовал, что ему стало труднее читать голоса моторов. Какой-то мощный, тяжелый гул покрыл все звуки. Казалось, вздрогнув, загудело само небо, ровно, басовито.

Запрокинув голову, придерживая рукой пилотку, он пошарил глазами в облаках, и в голубом просвете на большой высоте, увидел силуэт четырехмоторного самолета с широко раскинутыми крыльями и длинным, узким фюзеляжем. Отделившись от белой облачной кромки с неровными кипящими краями, самолет медленно плыл к другой, противоположной кромке, как лодка, пересекающая полынью. Вот он исчез, а вслед за ним из облаков вынырнули два других и, пройдя по голубому фону с той же медлительной, величественной торжественностью, растаяли на другом берегу облачной полыньи.

Небо продолжало гудеть и вздрагивать, и казалось, что все У-2, снующие на малой высоте, разом потеряли голоса.

Полбин почувствовал, как у него забилось сердце. Вот они, гиганты, способные перевозить танки, как игрушки! Неужели ни один не сядет? Посмотреть бы!

Самолеты ушли. Постепенно, как изображение на проявляемой фотопластинке, начали возвращаться звуки моторов маленьких У-2, и скоро их суетливое стрекотанье снова наполнило воздух.

Через несколько дней, ранним утром, в дверь комнаты Полбина постучал Котлов.

- Спишь? Вставай! На аэродроме "Тэ-бе-третий" сидит!

ТБ-3, тяжелый бомбардировщик, только что приземлился и зарулил к стоянке учебных самолетов. Легкий У-2 оказался рядом с этой громадиной и выглядел, как взъерошенный цыпленок под распростертым крылом вольного степного орла.

Мощные цельнометаллические несущие плоскости толстого профиля. Тридцать пять метров размах, тридцать пять метров от красной лампочки на левом крыле до зеленой на правом. Общий вес - двадцать одна тонна, вес двух десятков учебных самолетов!

У огромного колеса шасси стоял товарищ Данный. Он внимательно слушал объяснения борттехника самолета и не замечал, что положил локоть на резиновое колесо, как на высокий забор.

По алюминиевой лесенке-стремянке, спущенной на землю из квадратного люка, Полбин вошел внутрь самолета. В просторном помещении стрелка-радиста находился удобный металлический столик, на котором, придавленные эбонитовыми наушниками, лежали листы бумаги, очиненные карандаши. За переборкой размещались рабочие места правого и левого борт-техников. Каждый из них наблюдал за группой моторов и мог в полете пробраться по пустотелому крылу почти до самой законцовки - осматривай все, что тебе нужно.

Сиденья летчиков находились рядом. Их разделял узкий проход в штурманскую кабину - "моссельпром". Неизвестно, какой шутник так окрестил эту полную света гондолу с прозрачными решетчатыми стенами из прочного плексигласа, но какое-то сходство с уличным киоском тут было. Вынесенная далеко вперед, кабина штурмана служила носовой частью самолета и, когда он стоял с опущенным хвостом, была высоко от земли, во всяком случае на уровне одноэтажного дома.

Полбин устроился на сиденье, потрогал полукруглый штурвал.

- Полетать бы, а? - сказал он Котлову.

- Может быть, и полетаете, - ответил за Федора борттехник самолета, хранивший на своем лице выражение человека, хорошо осведомленного.

- А что? - насторожился Котлов.

- Да то, что мы к вам не затем, чтоб показаться, прилетели. Пилотов будем набирать. Бумагу из округа привезли.

Полбин быстро вылез из-за штурвала и потянул Котлова за собой.

- Пошли! В штаб, живо!

Оба попали в группу летчиков школы, отобранных, как предписывалось в бумаге, "для переучивания на новой материальной части".

Звонарев остался в резерве, кандидатом в следующую партию.

Все делалось очень быстро. Еще не успел растаять в небе гул моторов улетевшего ТБ-3, как Рубин вызвал всех отобранных к себе и распорядился немедленно сдавать дела, оформлять продовольственные, вещевые и денежные аттестаты.

- Не стройте радужных планов. После переучивания полетите служить на Дальний Восток. Там у вас будет широкое поле для всевозможных экспериментов. Но... - он пожевал губами, - я на вас не сержусь и желаю вам добра. Советовал бы вам перед откомандированием взять отпуск и съездить с молодой женой в родные места. На востоке я бывал - это край гиблый.