Но как ему возражать, как объяснить это командованию, летчикам, техникам, всем коммунистам и комсомольцам, собравшимся в этом зале? Как объяснить это Звонареву, самолюбивому, падкому на похвалы, особенно когда речь идет о его летных качествах? Ведь он, несомненно, уже поддался на удочку, и если выступит, то будет говорить о "пиджаках", которых надо отчислять из школы, и о том, что главное - "высокий класс пилотирования".
Полбин умел говорить на собраниях. Он учился этому трудному искусству давно и долго. Школой был комсомол. Он помнил свое первое выступление на собрании ячейки. Ему нужно было сказать всего два десятка слов, но какой тяжелой задачей оказалось это для неотесанного деревенского паренька! В продолжение всей двухминутной речи потными руками он теребил отцовскую фуражку, снятую с головы, а когда опустился на место, то обнаружил, что лаковый козырек безнадежно разделен на две половинки, которые шатались, как готовые выпасть зубы.
Давно это было, почти десять лет тому назад. Потом он стал секретарем той же ячейки. Надо было говорить на каждом собрании, и он учился этому; делал доклады к революционным датам и уже понимал, что не все ораторы говорят одинаково - одни ярко и увлекательно, другие серо и монотонно. Он старался подражать первым. Ему это удавалось, и он испытывал радость, наблюдая, как люди, слушавшие его, прерывали разговоры и застывали с напряженными, внимательными лицами.
Теперь ему предстояло вступить в соревнование с опытным и ловким оратором. Нужно опровергнуть, разбить его доводы. А так как речь этого оратора безукоризненна по форме, то и Полбин должен противопоставить ей такую же искусную форму - легче будет убедить тех, кто был покорен не существом дела, а блестящим хитросплетением фраз.
Полбин придумывал начало своей речи, мысленно переставляя слова, подыскивая и заменяя одни другими. Ему очень хотелось, чтобы как только он выйдет к столу и произнесет несколько слов, а потом сделает паузу, в притихшем зале раздался бы чей-нибудь шопот: "этот скажет!" Так бывало с ним "в гражданке", во время жарких комсомольских споров на собраниях, на конференциях, на пленумах волостного комитета.
Рубин закончил свой доклад пожеланием успехов личному составу в новом году и, усевшись за столом президиума, стал внимательно рассматривать ногти на длинных, сухих пальцах. Пагурия предложил задавать вопросы докладчику в письменное виде, затем взял со стола листок бумаги с фамилиями выступающих. Полбин приподнялся на стуле, но Пагурия объявил:
- В порядке записи слово предоставляется технику Терещенко.
Вот тебе и товарищ Данный! Он никогда не выступал на собраниях, и вообще, как всем казалось, мог говорить только о шлинтах, корончатых гайках или способах восстановления поврежденной обшивки самолета. Поэтому для всех было неожиданностью видеть техника идущим к застеленной кумачом тумбочке. Он не встал за тумбочку - то ли потому, что был мал ростом, то ли не желая занимать места, только что освобожденного недосягаемым для него начальством - Рубиным. Он остановился в двух шагах от стола, повернулся подчеркнуто строго, через левое плечо, и все увидели его смущенное сморщенное лицо с черной щетинкой трехдневной давности, неловко подпоясанную суконную гимнастерку, брюки в пятнах от авиационного масла и большие валенки-чесанки, голенища которых были подвернуты у колен, как ботфорты у мушкетеров. В руках у товарища Данного была смятая бумажка, но он начал, не заглянув в нее:
- Значит, так. Я скажу по-простому, по-технарскому. Служил я в гражданскую войну мотористом на "Илье Муромце". На деникинском фронте приехал к нам новый комиссар отряда, Селифанов по фамилии, питерский рабочий. Хороший был человек, умный, партийный, а в авиации ничего не понимал. В первый день приходит к нам, а у нас на "Илюшке" левый крайний мотор отказал. Раскапотили, стоим на стремянке, копаемся. "Какая причина неисправности?" - спрашивает. Мы. технари, молчим, а командир корабля - он из старых летчиков, в царской авиации подпоручиком был - отвечает: "Тряпка в жиклер попала".
В зале прокатился легкий смешок. Пагурия со строгим лицом постучал карандашом по столу. Техник посмотрел в зал недоуменным взглядом, скомкал свою бумажку и сунул ее в карман брюк.
- Да, так и сказал. А вы сами знаете, какая тряпка может попасть, ежели в данном жиклере калиброванное отверстие, самую тонкую иголку не просунешь. Комиссар себе записал что-то в книжечку и ушел, а наш летчик смеется: "Все равно, - говорит, - ни черта не поймет, это ему не паровоз и не сенокосилка".
- Ближе к делу, товарищ, Терещенко, - сказал Пагурия.
- Я и говорю ближе к делу... Данный случай мне припомнился потому, что тут докладчик хотя так прямо и не сказал, а что-то похожее сказал. Я так понял, что самолет это машина не для всех, а особенно, значит, не для тех, кто малое образование закончил. А кому образование раньше было трудно получить? Рабочему да опять же крестьянину...
- Я говорил о тех, кто лишен врожденных способностей к летной профессии, вставил Рубин, откидываясь на спинку стула и снисходительно улыбаясь.
- И я говорю про тех, кто лишенный, - не поворачивая головы, упрямо глядя в зал, ответил техник. - Про комиссара Селифанова наш командир корабля тоже говорил, что он лишенный способностей летать. А Селифанов через полгода вылетел на "Аврушке" - был тогда такой учебный аппарат - и позже хорошим боевым летчиком стал. Так что мы тут все понимаем, и не надо думать, что один в компании трезвый, а все пьяные.
Снова в зале прокатился смех, на этот раз громкий, дружный. Кто-то захлопал в ладоши, хлопки тотчас же подхватили. Техник постоял секунду, растерянно посмотрел на свои руки, в которых не было приготовленной бумажки, пошарил в нагрудных карманах и вдруг быстрым шагом направился к своему месту. Вероятно, он подумал, что смеются над ним: тот же Рубин после больших праздников нередко вызывал товарища Данного к себе и делал ему внушение по поводу излишнего пристрастия к веселящим напиткам.
Но Полбин понял, что аплодируют не столько неожиданной смелости выступления техника, сколько тому, как метко определил он порочную сторону доклада Рубина. Да, в этом докладе прозвучало явное неверие в возможность массовой подготовки летчиков из тех людей, которых народ посылает в школы и училища. И теперь Полбину было ясно, как и что он сам должен говорить: чувство найденной безусловной правоты помогло объединить в систему все доводы, которые в виде отдельных возражений докладчику были записаны в блокноте; только приготовленное начало вылетело из головы, пока Полбин проходил к трибуне.
- Я так понимаю дело, - сказал он. - Советский Союз есть ударная бригада мирового пролетариата. Об этом писали все газеты в день пятнадцатой годовщины Октября. Ударную бригаду надо защищать от врагов. Для этого нужна сильная армия, нужен крепкий воздушный флот!
Он посмотрел в зал. На всех лицах было спокойное внимание. Терещенко радостно кивал головой и постукивал пальцем по своей, найденной наконец, бумажке, как бы говоря: "Я то же самое хотел сказать, да не сумел". Сидевший за ним Звонарев, подавшись вперед, положил локти рук на спинку передней скамьи, подпер лицо ладонями и, не мигая, глядел на Полбина блестящими глазами, в которых можно было прочесть только одобрение. Встретившись с этим взглядом, Полбин удивился, но ничего не успел подумать, так как сбоку, со стороны президиума, вдруг послышалось:
- С вами никто не спорит.
Рубин довольно сильно грассировал, и уже по одному этому Полбин, не оборачиваясь, мог бы определить, кому принадлежала фраза, но он резко повернулся:
- Нет, спорят! А если не спорите вы, то буду спорить с вами я.
Пагурия пошевелил губами, сдвинул брови к переносице и указал ребром ладони в зал: "Туда говори, туда".
Полбин послушно выпрямился и продолжал, глядя в блестящие глаза Звонарева:
- У меня привычка внимательно читать газеты и запоминать, что в них пишется. Я помню выступление начальника военвоздухсил товарища Баранова на девятом съезде комсомола. Он говорил, что необходимо организовать широкую тягу лучших, идейно и политически выдержанных рабочих-комсомольцев и комсомольцев-колхозников в авиационные школы. Сейчас эти товарищи приходят к нам. Мы их должны обучать. Обучать, готовить из них летчиков. Готовить защитников Родины, ударной бригады мирового пролетариата!