Вымытый ливнем город сверкал под утренним солнцем. Полноводная Волга после бури еще не могла успокоиться; на желто-мутных волнах вскипали пенные гребешки. Струги и челны, стоявшие на якорях возле города, качало волной, и цепи гремели в кольцах. Омытая от песку и пыли городская зелень красовалась яркими пятнами.

Как в большой праздник, народ вышел на улицу, толпился по площадям. Над всем большим городом стоял гомон, как над огромным базаром. То с одной, то с другой стороны раздавались крики:

– Держи-и-и! Лови-и!..

И вся толпа из ближайших улиц кидалась на эти крики: били воеводских сыщиков, ловили и тащили к плахе дворян. Им тут же рубили головы...

В пыточной башне, запершись изнутри, на самом верху еще сидело с десяток черкесов. У них больше не стало свинца, и они из пищалей стреляли деньгами, зная, что все равно астраханский народ им пощады не даст...

Тела убитых дворян и приказных тащили в одну глубокую и широкую яму. Среди прочих были сброшены в ту же могилу тела казненного воеводы с братом, побитых иноземных офицеров, русских сотников и черкесов, персидских купцов, добровольно взявшихся за оружие, и многих других угодников воеводской власти.

Все лавки были закрыты. В церквях не звонили к обедне. Наслышавшись, что Разин – враг церкви и бога, попы не смели выйти на улицу.

Разин первый вспомнил попа Василия, своего посланца в Астрахань, и спросил о нем.

– Не ведаем, батька, где. Тюрьму отпустили, попов там нет, – сказали Степану.

– Сыскать! – приказал атаман.

Освобожденных колодников привечал весь город. Измученных пытками, изможденных голодом, ослабевших от сырости темных подвалов, их толпою несли на руках, как знамена победы. Родные до них не могли добраться. Каждый из астраханцев считал их не в меньшей мере своею родней.

Из домов вытаскивали для них столы, покрывали лучшими скатертями, выносили гостинцы, потчевали их едой и питьем.

Возбужденные свободой, пьяные светом, шумом и общей радостью, освобожденные колодники всем и каждому по десятому разу рассказывали о воеводских неправдах, о муках своих и чужих, о разорении своих домов, о корысти приказных, о злобе сыщиков...

Из воеводского дома казак кидал в толпу платье, куски холста, крашенины, сукон, шелка и бархата. Из толпы хватали куски, делили тут же на части.

– Все мы, дураки, от бедности приносили в принос боярам!

– Богатым в разживу!

В толпе выделялись лохмотьями ярыжные бурлаки, работные люди из соляных варниц. Казаки звали самых оборванных:

– Эй, ты! Иди-ка сюда! Скидай свою требуху, одевайся!

– Неужто мне? – пораженный роскошью, восклицал оборванец.

– Да ну, одевайся!

Тут же на улице под общие шутки и смех скидывались лохмотья. Дорогое сукно, парча, шелк и бархат сверкали на изрубцованных плетью, потертых бурлацкой лямкой рабочих плечах.

– Сапоги не налазят... Козловы к чему мне! Ить ноги от соли распухли. Мне бы какие онучи помягче да лапоточки. Эй, братцы! Там нет лапотков? Пошукайте!

Толпа разражалась хохотом.

– В боярском доме лаптей захотел!

– Да ты сам как боярин! Куда в такой справной одеже лаптищи!

– Бахилы ему воеводски! Бахилы кто взял?!

– Саблю, саблю ему!

– Куда саблю – топор бы! – смущался тот.

– На пику, казак! – совали в руки оружие.

– Вот справа! – соглашался работный.

В Приказной палате сошлись Разин и есаулы. Они распахнули окна затхлого, душного помещения, взломали замки сундуков и ларей, вывалили кучи бумаг.

Узнать, чем занимаются воеводы, о чем они пишут в Москву к царю и боярам, хотелось всем.

В Приказную палату набились ближние казаки. Толпа горожан стояла под окнами. Все слушали, что читают.

Были уже прочитаны долговые записи, списки недоимщиков, мелкие изветы и жалобы. Теперь добрались до железного ларя, запечатанного тремя воеводскими печатями.

Призванный к чтению приказный подьячий не смел поломать печатей. Разин со смехом сорвал их сам.

– Читай, дурак! Перед кем ты страшишься вины, те сами уже в яме! А соврешь в чем – и быть тебе с ними!.. Уж там-то они тебя заедят! Все кости обгложут!..

Подьячий испуганно закрестился.

Разин и с ним другие казаки расхохотались.

– Ну, читай-ка, читай!

– Горилки ему для видваги! – подсказал Боба и подал подьячему чарку.

Тот залпом выпил. Отер рукавом проступившие слезы и перевел дух.

Дрожащими пальцами он взял из ларя самый верхний столбец, развернул, но не мог читать вслух и заплакал.

Василий Ус покачал головой.

– Чего ты, дура, страшишься?!

– Дай с духом собраться, честной атаман! – попросился приказный.

– Ну, сбирайся живее, а то погоню тебя к черту, иного найду грамотея! – раздраженно сказал Разин.

Подьячий набрался воздуха и, выпучив от усердья глаза, не вникая в смысл, стал читать. Царь, сам царь писал к воеводам, с гневом им выговаривая за то, что они не умели как следует править свое воеводское дело:

– "И вы тех воровских казаков не расспрашивали и к вере не привели, и пограбежную рухлядь ратных людей, которые были на бусе, и шаховых и купчинных товаров у них не взяли, и на Дон их, воровских казаков, отпустить бы не довелось, а ныне нам, великому государю, ведомо учинилось, что..."

Подьячий умолк.

– Ну, чего? – спросил Разин.

– Не ладно тут писано, осударь атаман великий, – робко сказал подьячий.

– Ну-ну! – нетерпеливо прикрикнул Разин.

– "...что сказанный Стенька, безбожник и вор, надругатель святыни, проклятый богом, у себя на Дону сбирает таких же, как он..." – Подьячий умолк опять.

– Читай, собака! – потребовал Разин.

– "...бездомовных и воровских людишек, хотя воровать, и оный богоотступник, вор Стенька, проклятый богом в возмутительном нечестии своем, отринувшись святой православной церкви и веры христианской..."

– Брешут они! Чья припись? Не государева припись?

– Думного дьяка, Степан Тимофеевич, атаман великий.

– Вот то-то! Ты брось ее. Государь мне иное писал, – сказал Разин. – А тут бояре, видать, составляли... Иную давай!

Одну за другой заставил Степан читать московские грамоты и воеводские отписки. Весь этот железный ларь наполнен был тайною перепиской о нем самом.