Поручик драгунской службы Данила Илюхин был отправлен приказом Казанского дворца, самим боярином Одоевским, который ему указал на возвратном пути взять пятьдесят драгун у казанского воеводы, с ними заехать в вотчину Одоевских, разыскать в лесу убеглые деревеньки Никиты Иваныча и пригнать всех назад по своим местам, а заводчиков, паче всех Мишку Харитонова {Прим. стр. 146 }, зовомого «казаком», захватить живьем и везти к боярину на Москву для «особого разговора». И по голосу боярина, и по речи Данила уже заранее понимал, какой это будет «особый разговор...»

Драгуны скакали лесами, ночуя по деревенькам. На расспросы крестьян гонцы отвечали, что турки собрались войной на Москву, и они, дескать, скачут звать ратных людей на турок...

У Мурома переправились через Оку. Ехавший рядом с Данилой попович сказал, что недалече уж вотчина князя Одоевского, но он опасается пробираться домой в одиночку, страшится разбойников. Данила над ним посмеялся:

– Тебе бы, попович, в ратную службу! Ну, едем, проводим...

К ночи, едучи шагом в лесу конь о конь, попович тихонька рассказывал Даниле о том, как втроем, со своим отцом и со старшим братом, ночью они снимали с ворот повешенного мужиками княжича, чтобы его схоронить.

– Мы с батей крадемся, а ветер его качает, покойник-то будто руками машет. Боязно стало, я как затрясусь, а батя мне в рожу как двинет! «Чтоб не страшился!» – шепчет. И что же ты скажешь! Весь страх миновался... Стали мы с петли снимать его, а он как загрохочет. Я было упал, обомлел, а батя мне сызнова в рожу! Да шепчет: «Сыч кычет, дура!»

– А ну тебя, к ночи такое! – отмахнулся поручик, завертываясь в дорожную епанчу от ночного тумана.

– Нет, ты погоди, – настойчиво продолжал попович. – Вот стали мы в яму его опускать, а в лесу как загукает...

– Батька те в рыло! – со смешком подсказал сын боярский. – Ну и батька! У нас есть полковник такой...

– Небось страшишься к такому. Ты смелый в ратных людях, а тебе бы в поповичи – вот бы завыл-то, – заметил малый. – Ну, схоронили его мы вот тут, за кустом, чтобы Мишка не ведал...

– Где – тут? – перебил оторопелый боярский сын.

– Вот тут, недалече, сейчас доедем, – сказал попович.

– А стороной не объедем?

– Чудак, ты бы ранее молвил! Да ты не страшись: я ему кол осиновый вбил в могилку. Он не встает, а только скулит, как робенок плачет.

Поручик перекрестился.

– Тьфу, нечисть, спаси Христос!.. – пробормотал он.

– Ты далее слухай. Вот мы его так схоронили да по лесу крадемся. Как на нас гаркнет: «Стой! Кто таковы?»

– А батька те в морду! – подсказал сын боярский.

– Не. Батька сомлел, устрашился. А я его – в шею! Он тотчас пришел в себя: поп, мол, идет! «Падаль боярскую хоронить ходили?» – спрошает так грозно. Батька не ведает, что и сказать...

– А ты его – в шею!

– А я его – в бок! Он и признался: «Ходил хоронить». Тот бает: «Ну ладно, поп, что ты враки какой не умыслил, а то бы тебе и конец!» Ан то сам Харитонов Мишка нам встрелся... Пришли мы домой. Я мыслил, что батька меня за тычки за мои вожжами отвозит, а он говорит: «Спасибо, Васятка, ты в бок саданул. Хотел я сбрехнуть, и пропали бы мы ни за что!» Вот тут и могилка, – сказал вдруг попович.

Поручик взглянул в направлении кустов с неприятным чувством. «Скорей бы проехать!» Слегка подхлестнул лошадку. Как вдруг в кустах у могилы задвигались черные тени.

– Стой! Кто таков? – грозно спросил голос.

– Я, Васька-попович, – дрожащим голосом ответил спутник Данилы.

– К боярину ездил в Москву повещать и облаву на нас привел?! – спросил тот же голос.

– Сам Мишка, – шепнул попович поручику. – Да что ты, Михайл Харитоныч! Так, ратные люди едут путем, а я с ними по лесу увязался от страху, – ответил попович, дрожа.

– Слазьте с седел, ратные люди, проезду тут нет, – сказал из кустов человек, не подходя к ним близко.

«Пропала моя голова! Пропали драгуны и царский указ!» – подумал Данила. В каждом кусте, в каждом дереве он видел разбойника. «Хлестнуть покрепче коней да прорваться!» – решил он.

– Драгуны, за мною! – крикнул Данила, выхватив саблю. Он дал коню под бока острогами, рванулся вперед... и стремглав полетел в какую-то тьму, куда-то в глубокий, черный провал. Над головою его затрещали сучья, под ним билась лошадь, сверху рухнули комья земли... Еще что-то упало и бешено заколотилось...

«Еще одна лошадь», – подумал Данила. Невыносимая тяжесть навалилась на него... «В яму поймали нас, вместе с конями», – понял он, задыхаясь, стараясь вырваться и не в силах будучи двинуть ни рукой, ни ногой...

... Придавленный лошадьми, посиневший труп сына боярского Данилы был обыскан. У него в шапке нашли зашитый царский указ. Васька-попович дрожащим голосом, запинаясь и заикаясь, при свете свечи в подвале княжеского дома читал собравшимся «разбойникам» и их атаману Михайле вынутую у поручика грамоту.

Царь звал дворян в ополчение против Разина и его казаков; царь обращался ко всему служилому и поместному люду:

– "...памятуя господа бога и наше, великого государя, крестное целование, и свою породу, и службу, и кровь, и за те свои службы нашу, великого государя, к себе милость и жалованье, и свои прародительские чести, за все Московское государство и за домы свои..." – читал Васька. Он вспотел. Рукавом кафтана вытирал себе лоб.

– За домы свои! – повторил державший церковную свечку старик, дед Илья Иваныч.

– За домы – что! Боярские домы жгут, то и за домы вставать! Ан тут с хитростью писано: «за Московское государство», как словно на иноземцев вставать. Будто Разин собрался все Русское государство порушить, – заметил Михайла.

– Неужто сам царь писал? – со вздохом спросил кто-то из темноты.

– Ведь сам не напишет, – уверенно заявил дед Илья Иваныч. – Он лишь за перо возьмется, бояре тотчас подскочат: «Пошто тебе белы ручки трудить, пошто тебе ясны очи темнить, пошто царску голову думой заботить! Садись-ка в карету да поезжай по садам покататься, сладкие ягоды кушать, а мы тут все сами испишем. Только печать поставь, а уж мы все управим!» – изобразил старик, словно присутствовал при таком разговоре.

Илья Иваныч славился по уезду тем, что, участвуя во взятии Смоленска, первый вскочил на стену и заколол рогатиной, как медведя, вражеского воеводу, после чего сам государь захотел его видеть, и целый вечер он просидел у царя во дворце, рассказывая ему и о своей семье, и о своем подвиге. Потому-то все, что говорил старик о царе, и считалось бесспорной истиной, именно с тех самых пор его и стали звать не просто Ильей, а только по отчеству.