– У них не возьмешь добром, силой надо!

– Продать воеводскую рухлядь – всем городом будем сыты! – кричали снизу.

Кто-то зажег на площади факел.

– Огоньку под крыльцо воеводе, робята! – выкрикнули в толпе.

На шум подходили люди из улиц. Толпа заполняла площадь. В разных местах еще разгорелись факелы, тут и там освещая толпу. Во мраке людей казалось больше, чем их могла вместить площадь. Прозоровский видел злые лица кричащих людей. Крики сливались в один сплошной рев. Послышались тонкие, визгливые женские голоса:

– Робят кормить нечем!

– Ишь, засел там, молчит, как в берлоге!

Растрепанная стрельчиха выскочила из толпы, схватила с земли булыжник, подбежав близко к дому, вдруг вся извернулась и бросила камень.

С дребезгом раскололось стекло. Гордость и красота воеводского дома – узорчатое цветное окно рассыпалось в мелкие, жалобно звенящие осколки.

У воеводы заняло дух от бессильного бешенства. Он высунулся в окно, хотел крикнуть, но сотник его потащил назад.

– Боярин! Молчи, затаись! Ведь не люди – скоты. Разорвут на клоки! – шептал он.

Прозоровский его оттолкнул, но тут с площади долетел властный окрик:

– Стрельцы! Эй, стрельцы государевы! Бога бойтесь! Куда вы пришли! Чикмаз, вор, ты откуда?!

– Стрельцы! Разойдись по своим приказам! – грянул второй повелительный голос.

– Пятисотники Туров да Крицын, – шепнул сотник на ухо воеводе.

– Вас черт принес, головы, к нам на расправу! – откликнулся голос. – Робята, рубите голов!

– Берегись! – раздался чей-то крик.

– Эй, десятник! – звал кто-то.

– Секи их! Лопатой его по башке!

– Брось пистоль! Брось пистоль!

– Эй! Гасите огни!

Грянул выстрел.

Разглядеть ничего уже было нельзя. Можно было только угадывать, что творится.

– Вот так и другого!

– Повесят вас, дьяволы! – крикнул голос стрелецкого головы.

В сумерках там, где блеснул огонь выстрела, толпа сгустилась, послышался сабельный лязг. Тяжко дыша, воевода приник к слуховому окну, хотел разглядеть, что творится.

– А дай его мне! Ну-ка дай!..

– Отойди-и!..

Столкнулось железо с железом, раздался короткий выкрик, утонувший во многоголосой буре.

Воеводскую спину и плечи обдало жаром. Пот покатил по спине, по лицу, но боярин сдержал волненье, заметив, что сотник с ним рядом дрожит, как в трясухе...

Прозоровский при свете факелов узнал Чикмаза.

– А дай-ка сюды мне пистоль! – решительно прошептал он сотнику.

– Не надо, боярин, голубчик, не надо! Давай лучше так, сойдем на зады! – залепетал перепуганный сотник, стуча зубами.

– Дай пистоль, говорю! – зарычал воевода, уверенный в том, что, убей он Чикмаза, вся эта толпа шарахнется в темную ночь, побежит и рассеется.

Он повернулся к сотнику, но тот вдруг куда-то пропал.

– Стрелецкие деньги давай, воевода! – кричали снизу.

Боярин не выдержал бессильного бешенства. Высунувшись в слуховое окно с чердака, задыхаясь от злобы, он выкрикнул:

– Шишку с маком! Не дам ни деньги, воровской сброд! Не дам!

– Врешь, отдашь! – крикнул голос.

– Ан не дам! Ан не дам! – не помня себя, визгливо, как баба, кричал Прозоровский, до пояса вылезая из тесного чердачного окошка.

– Собака в конуре, робята! – выкрикнул кто-то снизу.

Он рассмешил толпу.

– Давно бы откликнулся, воевода! Ладом тебя звали сперва, – сказал Чикмаз. – Не дашь денег – дотла разорим.

– Раздайсь! Раздайсь! – послышались громкие выкрики, и словно какой-то смиряющий ветер пронесся по площади. Толпа приутихла. Умолкли удары в дверь. Карета с факелами, запряженная четверкой митрополичьих коней, остановилась невдалеке от воеводского дома.

Старик с седой трясущейся головой – митрополит Иосиф – вышел из колымаги.

– Чего вы, бесстыдники, ночью шумите! – как детям сказал он стрельцам, и на утихнувшей площади негромкий старческий голос его был явственно слышен.

– Воевода нас голодом держит, владыко!

– Год жалованье не хочет платить!

– Вели нам отдать стрелецкие деньги! – жалобно заговорили стрельцы, будто и не они лишь минуту назад рубили воеводскую дверь.

– Поговорю я боярину воеводе. Идите-ка все по домам. Ишь, как тати в ночи, сошлись! – пенял старик, проходя сквозь толпу. – Кто же ночью вам станет платить! И денег-то ночью не видно, а деньги счет любят!.. Идите покуда...

Толпа раздавалась, давая митрополиту дорогу к крыльцу. Стрельцы на его пути подставляли горстками руки и склонялись под благословение.

Торопясь опередить митрополита, воевода спустился вниз, натолкнулся на затаившегося сотника и послал его отпереть двери, а сам кликнул слугу зажечь свет в дальней горенке. Трясущийся старикашка благословил боярина.

– Вешать мятежников, отче святой! Всех их вешать! – рычал воевода, мотаясь туда и сюда в тесной комнатке, и бородастая тень его от мигающей тусклой свечи дергалась и плясала на потолке. – Мятежом ведь пришли к воеводе, к боярину царскому, мятежом!..

– Кроток и милостив будь к ним, Иван! Господь любит кротких, – увещевал его митрополит, словно в самом деле воевода был в этот час в силах кого-нибудь миловать или казнить. – Уплатить ведь им надобно деньги, боярин Иван. Не противься. Смутное время пришло. Не задорь народа. Надобно деньги отдать...

– Шиш отдать им! – воскликнул боярин. – За то, что они меня лают бесчестно да топорами двери секут?!

– За шум наказуй, когда время придет. А ныне добром с людьми надо. Ты деньги отдай, – повторил старик.

– А где я возьму? – огрызнулся боярин. – В Приказной палате и денежки ломаной нету!..

– Из монастырской казны ссужу, – заикнулся старик.

– Взаймы для воров?! Пусть ведают дети собачьи, что надо с покорством идти, а не смутой! – стоял на своем воевода. – Вот князь Семен в город воротится...

– Уймись ты! Не время спесивиться ныне! – отчаянным шепотом прошипел митрополит. – Семен-то у вора! У в-о-р-а! – беззвучно еще раз сказал он.

Шепот его прозвучал, как гром... Воевода смотрел на него растерянно, не понимая страшного значения сказанных им слов...

– Как же так... для чего? – прошептал он беззвучно в лад старику. – Куды ж он?..