- Никак что говорите? Не слышу!.. Погромче сказывай, у кого дело есть, а пустых слов не люблю...
Бояре подались назад. Все ясно почувствовали, что готовится грозная вспышка, один из тех моментов, когда деспотические стремления просыпались в душе великого князя и для него делались равны все: любимцы и тайные недруги, а жажда власти заставляла совершать даже несправедливость.
Все молчали. Иван III усмехнулся.
- Мне, вишь, показалось, что говорить ладитесь, так послушать хотел...
Ознобиша сделал два шага вперед.
- Ты позволил мне, государь, слово молвить. Смилуйся, выслушай.
Молодой боярин низко склонил свою красивую голову, но София успела уловить взгляд Ознобиши, обращенный к ней с выражением непреодолимой ненависти. Она хотела помешать супругу выслушать речь Ознобиши, инстинктивно угадывая в нем врага, но было уже поздно...
Иван молча кивнул головой, и Ознобиша начал:
- Дозволь, государь, лекарю возле царевича быть и днем, и ночью... Не умеет он хорошо по-нашему говорить, так меня просит перевести его просьбу. Жидовин дал слово; хочет по совести служить...
- Как так? - воскликнул Иван, стукнув посохом. - Кто смел моей воли ослушаться? Приказал я еще вчера, чтобы лекаря допускать невозбранно?..
- Смилуйся, государь, не пустили...
- Не сам ли жидовин заснул, а потом на других хулу наводит? произнес Полтев, сторонник Софии, тоже молодой и видный боярин, неожиданно выдвигаясь из толпы.
Глаза Софии Фоминишны сверкнули торжеством, но никто из приближенных не успел заметить этого выражения. Молодая женщина обернулась и с безмолвным вызовом глядела на Ряполовского, угадывая в нем тайного зачинщика этой сцены. Кто останется победителем в завязавшемся споре, являлось для Софии вопросом громадной важности.
В течение истекшей ночи здоровье царевича так ухудшилось и обнаружились такие загадочные припадки, что на выздоровление его исчезла всякая надежда.
Среди бояр пошли всевозможные слухи, предположения и догадки, а Елена, рыдая и причитая над лежащим в забытьи супругом, выражала даже определенные подозрения...
Само собой разумеется, что произнести это слово при Иване Васильевиче, которого уже называли грозным, никто не осмеливался, а тут вдруг появилась отчаянная головушка, Порфирий Ознобиша, прямая, честная натура, и, слово за слово, заспорил с Полтевым.
Царь Иван Васильевич, нахмурив брови, слушал перебранку двух молодых бояр и крепко поджимал губы, что, как замечали близкие люди, не к добру бывало.
Все придворные, затаив дыхание, молчали. Как истинные царедворцы, они выжидали, к кому будет выгоднее примкнуть, когда Иван спросит их мнения.
- Смилуйся, государь, позволь правдивое слово молвить, - смело обратился к царю Полтев. - Жидовин Леон поужинал, да, видно, пенника не в меру хватил. Как сидел на лавке, так до утра и проспал...
- Не ты ли его угостил без меры, боярин? - дрогнувшим от негодования голосом воскликнул Ознобиша. - Выслушай, государь, истинную правду скажу: пошел лекарь к царевичу - не пускают. Говорят: започивал с минуту времени, погодить надо. А тут Полтев поесть предложил. Жидовин с утра пищи не принимал. Отощал совсем. Поел, а Полтев пенником да полпивом угощать стал и затем продержал его.
- Неверно показываешь, Ознобиша! Еще до сумерек я из палат царских вышел, а ты говоришь, будто затем я с жидовином бражничал... Не по совести, не по чести...
- Видел тебя Петька Борзой! Не я лгу, а ты! - с гневом вскричал Ознобиша, хватаясь за оружие.
- Чего бесчинствуешь! - остановил Ряполовский, опуская руку на плечо Полтева. - Забыл, где находишься, что ли.
Словно наслаждаясь затруднительным положением врагов и их взаимным озлоблением, Иван Васильевич усмехался. Ознобиша увлекся и с горячностью человека, обличающего неправду, доказывал Полтеву, что его речи лукавы и ложны, что сам он видел его вместе с жидовином, что рынды подтвердят, что Леона не впустили к царевичу. Полтев взглянул на Софию.
Звучный голос молодой женщины на мгновение ошеломил присутствующих.
София как будто не слыхала спора Ознобиши и Полтева. Она сидела в стороне, разговаривая с Марфою, и белой нежной рукою терла правый висок. Вся сцена носила домашний характер и не заключала в себе ничего официального. Это был как бы семейный суд старшего в роде боярина, перед которым, однако, трепетали младшие члены, зная, что он может и покарать, и помиловать.
- А что, боярин Сергей Петрович, исполнил ты мой приказ, чтобы принесли купцы бархату алого да камки золотой? - с самым простодушным видом спросила София, прерывая разговор с Марфой, и, подойдя к Ивану Васильевичу, что-то шепнула ему.
Лицо Ивана III прояснилось. Он ласково улыбнулся супруге своей и кивнул головой.
- Добре! Добре! - отвечал он.
- И красив как будет наш Васюта в кафтане алого бархата! - вполголоса заключила София. - Что же принесут купцы?
Полтев отвечал прерывающимся голосом:
- Как приказала ты, матушка-царица, той минутой и сходил. Не медлил, государыня, не виновен... Еще сумерки не наступили, как вышел из дворца и до утра в палате не бывал. А он, видишь, говорит: бражничал я!..
Спор бояр сошел, что называется, на нет, и, хотя противники продолжали обмениваться злобными взглядами, царь заговорил о чем-то другом, а дурочка Дунька на четвереньках подползла к Софии и, изображая пса, начала жалобно лаять и выть.
Весело улыбнулась София Фоминишна, а вслед за нею рассмеялся и Иван. Боярская распря была забыта, и только Ознобиша не мог успокоиться.
Дворецкий доложил, что обедать подано. При рокоте барабанов, под согласную игру дворцовых гусляров царь и царица направились к столу.
Некоторые из приближенных были приглашены государем, другие разошлись, толкуя о происходившей сцене.
Обед начался очень весело. Начиненные гуси, индейки с чесноком, похлебки мясные, рыбные и сладкие в изобилии стояли на столе. Пенник, брага, полпиво и фряжские вина навевали радостные мысли. О болезни царевича как-то забыли, но вдруг среди общего оживления принесли мрачные вести:
- Царевичу очень плохо!
Царь Иван Васильевич поднялся с места грозный и негодующий. Он сурово взглянул на приближенных, гневаясь, что они скрывали от него истину, и с досадою сказал Ряполовскому:
- Я тебя еще утром спрашивал, а ты...
- Помилуй, государь великий князь, не смел обеспокоить твою царскую милость. Давно хворал царевич, сам ведать изволишь. То полегчает, то опять будто хуже станет...
Иван Васильевич наскоро окончил обед и пошел к сыну.
Царевич был без памяти, но, когда отец приблизился к его смертному одру, молодой человек очнулся и открыл глаза.
Возле его постели находились духовные лица, приближенные бояре, рыдающая жена и маленький сын, пытливо смотревший на всех своими бойкими, умными глазами.
- Батюшка... батюшка... - прошептал царевич, едва шевеля пересохшими губами. - Не жилец я на белом свете... Душит меня... давит... здесь... Хотел я тебе словечко... батюшка...
Иван сделал повелительный жест, и все придворные отошли в сторону. Елена перестала плакать и, прижимая платок к губам, тоже смотрела на мужа.
Наступила торжественная минута.
Царевич должен был высказать царю-отцу свою предсмертную просьбу, выразить мольбу, чтобы снял государь свое нелюбье и простил его вину пред ним и пред Еленою.
Отец и сын очутились лицом к лицу.
За все время болезни царевича, последовавшей за известною сценой на опушке рощи, Иван не виделся с сыном. Сначала он сильно гневался на ослушника, а затем придворные не допускали его к больному, боясь заразы.
Но сегодня, когда распространился слух о грозящей опасности, в сердце отца зазвучали могучие ноты родительской нежности.
Все наносное исчезло и даже слова Софии оказались бессильны. Ряполовский, Патрикеев и сторонники царевича торжествовали. Сторонники "гречанки" были в тревоге.
Одно слово умирающего царевича могло разрушить все их планы и раскрыть тайны.