Потом перекинул взгляд на истории, которые Краснер выкрасил гадким оранжевым фломастером, хотя, по моему разумению, они как раз вполне реалистичны! Почему, например, нельзя представить себе петхаинца, переставшего вдруг расти в 10-летнем возрасте?! Тем более, что в 20 он вырос сразу на 7 см.! На столько же, кстати, на 7 см., он вырос ровно в 30, и ровно на столько же — ровно в 40. И наконец он утешился, ибо, как вычислил, к концу жизни достиг бы нормальной длины. Не заметил, правда, того, что, хотя с ходом времени туловище нагоняло упущенное, лицо обретало вид абстрактного рисунка: на нем исчезали черты и детали…

Или почему нельзя представить себе петхаинца, почувствовавшего однажды, что он способен угадать священную комбинацию из 373 цифр и тем самым раскрыть тайну бытия?! Беда, конечно, в том, что, если он все-таки ее раскроет, случится катастрофа: столкнутся между собой две враждебные сферы, — земная и небесная. И все вокруг приходят в ужас от самого факта его существования, но зарезать его боятся, поскольку предсмертная агония озаряет мозг…

Или почему нельзя представить себе, будто этот петхаинец был одновременно тем самым, который категорически перестал расти в 40 лет, но уже был достаточно высок, чтобы достигать земли обеими ногами?! И будто он переселился в Нью-Йорк, влюбился в проститутку, похожую на Джейн Фонду и оплатил ей по люксу — плюс еще 5 тысяч — поездку в Грузию или даже в Абхазию?! И будто вдруг в тот же самолет уселась по пути (скажем, в Лондоне) сама актриса?! И будто пассажиры — в том числе Фонда с проституткой — при этом растерялись и стали вести себя как в жизни, то есть и смешно, и глупо, — как на «корабле дураков»?!

89. Когда люди не спят, им приходится жить

— Там кто-то молчит! — дернула дверь Габриела, и из тетради я мгновенно вернулся в сортир. — А может просто замок заклинило?

Растерявшись, я спустил воду в бачке и, смыв в голове что наследил в тетради, отодвинул защелку.

— Это вы? — удивилась Габриела. — Что это за привычка не отзываться?! Я стучу, а вы молчите, как мох в лесу!

— Что?! — рассердился я. — Люди тут сидят не для упражнений в отзывчивости, а во-вторых, откуда это: «как мох в лесу»?

Опомнившись, Габриела снова смутилась и сказала:

— Извините, я взволнована, а слова как раз из вашей тетради: я ее слегка полистала, когда несла от Краснера… А стучусь, чтобы… Я испугалась, а главное — мисс Фонда… Ну, ей надо попользоваться, — и посторонилась, открыв мне вид на стоявшую за ней Джессику.

— Извините, — пролепетала Джессика и прикрыла губы с размазанной сиреневой помадой. — Это я виновата.

— Просим, госпожа Фонда, — пролепетал я и протиснулся между Габриелой и Джессикой, ощутив тяжелую мякоть обоих бюстов.

Джессика юркнула в туалет, а я сказал Габриеле:

— Что с вами? У вас какой-то странный взгляд…

Она перевела его на меня и проговорила:

— Даже не знаю как сказать… Да и не стоит, наверное… Одним словом, я разочарована что ли…

— Признак юности! — объяснил я. — Меня мало что обижает…

Габриела выждала паузу и решилась сказать правду:

— Я хочу сказать правду.

Сердце мое екнуло, потому что правда пугает.

— Не буду только называть имен — и не требуйте.

— Нет, — обещал я, — не буду. К чему вообще имена?

Она снова помялась, но, наконец, отвернулась и сказала:

— Я не поверила глазам! Ей-богу, не поверила! Потому что, если поверишь, то что же, извините, получается? Что?

— Не знаю, — признался я. — Никто, наверно, не знает.

— Как же не знаете?! Это конец цивилизации!

— Правда? — спросил я.

— Да, крах! — согласилась она с собой. — На борту самолета!

— На борту? — переспросил я. — Прямо на борту?

Она кивнула, и я стал гадать — что же все-таки прямо на борту произошло более поразительное, чем произошедшая смерть.

— Неужели… — начал я и пристроился к направлению ее взгляда. — Неужели кто-то с кем-то… Я не спрашиваю — кто!

Габриела вскинула голову и резко ею кивнула:

— Уже нет! Но да! Трахались! И я видела это сама!

Через минуту, проверив свои выводы, я их огласил:

— С другой стороны, Габриела, может быть, никакого краха в этом нет, понимаете? Может быть, это не конец, а просто, ну — как вам сказать? — два человека трахались себе спокойно на борту самолета. А может быть, и не спокойно, — я не знаю, я же не видел… Просто трахались и все. Они же не пилоты, им не надо следить за курсом.

Она задумалась. Думала долго, и мне захотелось ей помочь:

— Давайте подумаем вместе: когда люди не спят, им приходится жить, правильно? Ну, а когда живешь, приходится делать всякое! А какая разница где, если не спишь, а живешь, правильно?

— Вы правы, — закивала она. — Но все-таки поразительно!

— Здесь вы как раз ошибаетесь, — огорчил я ее. — На свете ничего поразительного нет. И знаете почему? Потому, что на свете все поразительно! Правильно?

Я произнес это с очень серьезным видом, но сперва Джессика за дверью шумно спустила в бачке воду, а потом Габриела вдруг вскинулась и громко же рассмеялась:

— Забудьте все это, ей-богу! И возвращайтесь на место!

…Пробираясь к моему месту у окна, я лихорадочно пытался представить как, где и кто осмелился трахаться прямо на борту. Опускаясь в свое кресло и пребывая в полном смятении, объявил:

— А я вот возьму и снова не застегнусь!

Профессор Займ промолчал, и я повернул к нему голову; не потому, что он не ответил, а потому, что время от времени головою нельзя не вращать: рядом в кресле сидел не Займ, а другой живой человек — Мэлвин Стоун! Все на нем как и было раньше; не хватало лишь галстука цвета датского шоколада и твидового пиджака из верблюжьей шерсти, который, правда, покоился у него на паху.

— Мистер Стоун?! — проверил я.

— Очень рад вас видеть! — улыбнулся он.

— Нет, это я вас рад видеть! — разволновался я. — Вы уже не там? — и ткнул пальцем вверх.

— Нет, я уже здесь! — и хлопнул по подлокотникам.

Займ — в конце ряда — высунулся вперед и улыбнулся мне:

— А вас долго не было!

— Знаю, — согласился я. — Я отсутствовал.

— А мы уже садимся, — не унимался Займ.

— Знаю и это, — кивнул я, думая о Стоуне. — Как вы себя чувствуете, мистер Стоун?

— А он в завидном настроении! — подхватил Займ.

— Если я не умираю, я всегда в завидном настроении! — рассмеялся Стоун. — У меня было несколько инфарктов, но в промежутке я всегда здоров и всегда в завидном настроении!

— Такого не бывает! — огрызнулась вдруг старушка с бородавкой. — У меня печень, и я это всегда чувствую. Если есть проблема, она есть — пока ее не решишь! А некоторые проблемы вообще не поддаются решению!

— Такого тоже не бывает! — вмешался сзади «спаситель еврейства» Джерри Гутман. — Нету проблемы, которую не решить!

Его продолжавшееся существование меня взбесило:

— Абсолютная чепуха! Глупые люди думают, будто проблемы существуют, чтобы их решать и будто их можно решить. Никто никаких проблем не решает. Люди просто иногда живут дольше, чем проблемы, а иногда нет.

— Правильно! — возликовал Стоун. — Нет даже такой заповеди — что проблемы надо решать! Вообще ни в чем никаких правил нету, есть предположения и приметы. Я, например, когда выживаю, — всегда предполагаю, что это хорошая примета! В прошлый раз — когда выжил — так именно и подумал, а через месяц сделал большие деньги! И опять решил: это хорошая примета! И оказался прав… Я очень суеверен! — и, рассмеявшись, добавил для меня тихим голосом. — Вы-то как раз знаете что я имею в виду!

— Конечно, — ответил я. — Опять выжили!

— Я не это имею в виду, — качнул он головой. — Хотя вы правы, выжил, и это тоже, как выяснилось, — к везению!

Я растерянно кивнул головой и промямлил:

— У меня тоже, знаете, сердце, и тоже недавно повезло.

— Я видел! — хихикнул Стоун и поддел меня локтем в бок.