Или все-таки есть? Одно-единственное, совсем крошечное. Не сомнение, собственно, а вопросик. Почему при мысли о том, что «Тригон» должен быть сохранен, мне хочется то ли петь, то ли плясать, то ли женщину целовать, а Гриша и Сапсанов, пытаясь выговорить нечто подобное, попали в больницу? Может быть, им не было очевидно, что «Тригон» должен быть сохранен? Так же, как во времена оные не все были уверены, что Карфаген должен быть разрушен? Всемирный счастливизатор — это добро или зло? Может, наоборот, Гриша хотел сказать, что «Тригон», так же как и Карфаген, должен… быть…

Волна раскаленного воздуха врывается в гостиничный номер то ли через окно, то ли через дверь. И одновременно волна леденящего ужаса, накатываясь от паха к солнечному сплетению, захлестывает меня с толовой.

Спрятаться! Исчезнуть! Раствориться!

Извернувшись ужом, я вжимаюсь в постель, пытаюсь ввинтиться в нее, подобно тому, как это делает земляной червь, выброшенный лопатой на поверхность грядки. Нужно было сразу под кровать… Не сообразил… А теперь поздно…

Кажется, я кричу…

Кто-то огромный, невидимый и бесплотный вгоняет мне в рот кляп и начинает душить. Еще несколько секунд, потом атония… Быстрее бы.

В дверь отчаянно стучат.

Меня сбрасывают на пол, грубо и безжалостно.

Кто-то трясет меня за плечо, вынимает изо рта кляп.

— Что с тобой, эксперт?

Я пытаюсь сесть и заваливаюсь на бок.

Командир спасателей подхватывает меня под мышки, подтаскивает к кровати, прислоняет к ней, словно куклу.

— Полотенце… дай.

Руки не слушаются меня. Бранников сам обтирает мне лицо и шею. По спине стекают ручейки холодного пота. На полу лежат скомканное одеяло и подушка. Угол ее противно обслюнявлен.

— Тебе что, приснилось что-то? Ты так кричал… Пришлось дверь сломать.

Бранников кладет на стол дверную ручку с торчащими из отверстий шурупами. Рядом — непонятно откуда появившаяся початая бутылка водки и целлофановый пакетик с чем-то темно-зеленым.

Я с трудом, словно ребенок, впервые пытающийся встать на ноги, поднимаюсь с пола и осторожно присаживаюсь на кровать. Руки и ноги мелко и мерзко дрожат.

— Может, врача вызвать?

— Нет… Сейчас пройдет.

— Прямо эпидемия какая-то. И до гостиницы эта дрянь добралась.

— Какая дрянь?

— Похоже, у всех у вас приступ одной и той же болезни. У Сапсанова, у моего Артема, у этого… Ну, как его… который сегодня утром на городской ВЦ ездил. Ты должен знать.

— Из Управления компьютерных сетей который?

— Во-во. Тоже в больнице.

Спасатель вынимает из узенького застекленного шкафчика два тонкостенных стакана, быстро и умело разливает водку.

Ага… Отключить от компьютерной сети «Тригон», оказывается, не так просто. Хорошо, что я сам туда не полез. И Гришу не пустил. Хотя он все равно не уберегся.

— На, выпей. И огурчиком закуси.

Я послушно, стараясь не расплескать, выпиваю теплую и почему-то совершенно безвкусную жидкость, с хрустом откусываю чуть ли не половину столь же безвкусного огурца.

— Руки у тебя дрожат… Как у алкоголика, — брезгливо говорит Бранников. — Или кок у труса перед атакой. Ты что, боишься кого-нибудь?

Я старательно жую огурец.

Пожалуй, никогда я еще так не трусил. Потому что впервые в жизни опасность исходит не от кого-то или чего-то, а — от собственных мыслей.

— А вот я — никогда! — говорит Браннеков без тени хвастовства, в два больших глотка опорожнив свой стакан и сочно хрустнув огурцом. — Сорок раз с парашютом прыгнул — и ни разу ни грамма! Из-под обломков ладей вытаскивал! В горах замерзал, в тайге горел — и не боялся! Я не знал, что такое страх, понимаешь?

Спасатель сует в пакет огуречный хвостик. Сейчас, наверное, плакать начнет. Как бы его спровадить?

— А теперь? — заполняю я паузу первым пришедшим в голову вопросом.

— А теперь знаю, — отвечает Бранников совершенно трезвым голосом. Муть из его глаз тоже уходит. — И как теперь быть? Не оцепи институт вояки — я прямо сейчас туда пошел бы! И не потому, что все пьяные смелы. Этот страх даже водка не заглушает. А чтобы иметь моральное право посыпать людей, куда Макар телят не гонял. Раньше у меня это право было, теперь нет. Я ходил бы на этот корпус, как в штыковую, и завтра, и послезавтра, пока в конце концов не вошел бы в него или не лег рядом с Артемом. Понимаешь?

Кажется, это надолго. Пока душу передо мной не раскроет — не уйдет. Парню срочно нужны положительные эмоции — а где их взять? У меня у самого руки трясутся. И ноги. Впрочем… Один раз у меня подобное уже получилось…

— Все нормально, спасатель. Только теперь, когда ты понял, что это такое — страх, только теперь у тебя появилось право посылать своих героев в пекло. Но помни, «Тригон» должен работать без перебоев! Должен работать! Вникнешь в эту непростую мысль — и все у тебя будет хорошо. Не вникнешь никакая водка тебе не поможет.

Бранников смотрит на меня недоверчиво. Но взгляд его быстро меняется — через сомнение к пониманию и дальше, к восторгу прозелита, обретшего, после долгих сомнений, истинную веру.

— А ведь и правда… Сложнейшая машина, которая не один миллион стоит — а мы ее почти ненавидели. За что? Она-то причем? Без вины виноватая… Пойду, растолкую ребятам. И чего мы дурью маялись?

Бранников уходит, улыбаясь так, словно ему только что сообщили о рождении сына. Я убираю пустую бутылку в шкаф, выбрасываю пакетик из-под огурцов в мусорное ведро и подаю в кресло.

Так что со мной случилось? Я начал размышлять о… Стоп. Не думать о белой обезьяне. Все, с меня хватит. Пусть спасатели штурмуют седьмой корпус. Они закаленные, для них преодоление страха — профессия. А мы люди маленькие, обыкновенные, то бишь обыватели. Соберу сейчас вещички, а завтра утречком, первым же рейсом — в Москву. Только вот Воробьеву еще разок позвоню, узнаю, что там и как. А может, они уже и вирус выловили? Тоща прикажу, чтобы пока не рапортовал. Докладывать руководству об успехах прерогатива директора.

А еще неплохо бы на Колобкова нажать, добиться, чтобы отлучил «Тригона» от сети. На всякий случай. Для этого не обязательно вырубать каналы физически. Можно и программным путем заблокировать линии. Это посложнее, конечно, сделать, но зато в больницу никто не попадет.

«Линия связи неисправна. Линия связи неисправна. Линия…» убедительным голосом отвечает телефон после набора кода Москвы.

Ага, блокада продолжается. Вместо того, чтобы блокировать сети, они блокируют — меня!

Ну и черт с ними. Свалюсь завтра, как снег на голову, обоим — и Воробьеву, и Колобкову. Да и Крепчалову тоже. То-то он обрадуется…

Процедура отхода ко сну забирает у меня последние силы. Рухнув в постель, я натягиваю на себя одеяло и… долго не могу уснуть. Элли, убегающая от охранника… Бранников, болтающийся под брюхом вертолета… Он же, трясущий меня за плечо… Сапсанов, бьющийся головой об стол… Главврач больницы, категорически отказывающийся пропустить меня к Грише… Шепот Гриши: «А ты молодец, проинтуичил»… Что он имел в виду? Не думать о белой обезьяне! Белая обезьяна, прыгающая с вертолета на крышу седьмого корпуса… Она же с полупустой бутылкой водки в волосатых лапах… Сирена «скорой помощи», почему-то похожая на пиликанье моего новенького «денщика»… звенит, переливается над самым ухом…

Я с трудом открываю глаза, приподнимаю непослушные руки, включаю подсветку. Семь утра. Голова тяжелая, а веки после каждого мигания приходится поднимать только что не пальцами.

Жить надо снова, ибо ночь прошла.