- Мы мирные люди, вот и сынок мой, Грицко Деревянко, двенадцать годков ему, в школу ходит, - показывал он на подростка, переминавшегося с ноги на ногу рядом с отцом, - подними и ты, сынок, руки...

Коротконогий мертвоголовец, в чьих руках была жизнь этих людей, равнодушно застрочил из автомата, и отец с сыном упали в снег.

К матерям с детьми подошел головастый, густобровый мертвоголовец с окровавленным ножом.

Татьянка дергает мать за рукав:

- Мама, давай убежим, а то заколют.

Килина хотела уже было метнуться в овраг - пусть стреляют вдогонку, так дочка снова просит:

- Мама, не бросайте бабусю...

Килина разрывалась между дочкой и матерью.

Мертвоголовец притворно-ласково говорит:

- Не бойся, девочка, не бойся, подними головку...

...И как только может этот выродок смотреть в невинные глаза собственного ребенка, радоваться домашнему очагу, улыбаться ясному дню?

...Угасла весенняя зорька, земная радость, оживляющая день. В хрупком тельце билось большое отзывчивое сердце, жаждавшее обнять весь мир.

Расстрелянные разборсаны по всему просторному двору, некоторые корчились, стонали. Автоматчики переходили от одного к другому, добивали. Притомились, пора и отдохнуть. Отдышаться. Встали в круг, закурили. Белозубые улыбки, беззаботные лица. Отошли малость усталые руки, опали набухшие жилы. Водили помутневшими глазами по двору; мол, ничего не примечали, вообще ничего не произошло, а если и случилось, так самое обычное. Разминались, кряхтели, потягивались. Потом принялись за свое.

...Ветроносная зима выдалась, метет, вьюжит, лютый ветер поднимает снежные вихри, обжигает, занесло балки, овражки, понаметало сугробы на дорогах. Кони по брюхо в снегу, где им пушку вытянуть, когда сами валятся в замёты.

Гитлеровцы выгнали людей вытаскивать батарею. Люди приминают снег, утаптывают валенками, разгребают лопатами, проталкивают машины, орудия. Крутая дорога вьется по взгорью; когда на минуту уляжется ветер и посветлеет вокруг, она видна как на ладони. Буймир лежит в ложбинке, а тут надо переправляться через бугор. Старики набрасывали на себя шлеи, тащили орудия, матери с детьми шли следом. Не рвутся больше снаряды над врагом гитлеровцы заслонились матерями и детьми.

Где уж очень намело, люди деревянными лопатами разгребали проход.

Мария Рожко, рослая женщина, одного ребенка несла на руках, трое брели, увязая в снегу. Дети, набравшиеся страху за эти дни, выбивались из сил, стараясь не отстать от матери, порой в изнеможении садились на снег. При виде занесенного над ними немецкого сапога поднимались, плелись дальше. Хорошо, что обоз едва тащился. Мария урывками растирала, согревала детям ручки, чтобы не обморозились.

Восьмидесятилетнюю Марфу сын ведет под руку, то на одну сторону дороги перетянет, то на другую.

Иван Козуб от ветра валится, его тоже ведут под руки.

Хима Кучеренко встала на рассвете - тесто подбить. Как подойдет тесто, затопит печь, напечет хлеба, будет чем освободителей приветить. Дед выглянул в окно - хата горит. Метнулись к двери - дверь снаружи приперта. Старик выбил окно, вылез, дочка за ним, а Хима осталась - хоть что-нибудь из одежды спасти хотела. И тесто поставлено. Когда выбрасывала подушки, уже ставни горели, обожгла руки. С улицы немец по окнам из автомата бьет, не дает из горящей хаты выбраться. Хима как раз в окно лезла, когда ей прострелило ногу - пуля прошла у самой косточки. Сняла сапог, дочка Ирина фартуком перевязала рану, подскочил автоматчик, погнал семью прикрывать батарею, которая как раз ползла улицей. А сапог подцепил автоматом и забросил далеко в снег. Под гору да сгоряча женщина еще ступала обвязанной ногою, только не ставила ее на пятку, а боком. Нога закоченела, на снегу кровь. Дочка скинула с головы платок, обмотала посиневшую ногу.

В хлеву ревет коровенка, не пробьется сквозь огонь, и навоз горит, где спрятана швейная машина.

Автоматчики подгоняли возчиков, пробивавшихся через сугробы, поснимали с них кожухи, с деда Тимка стащили валенки, так одна женщина бросила ему платок. Он обмотал им сухую ногу, на другую натянул рукавицу.

Замерзшие старики в холстинных рубахах, словно вытканных из снеговой пряжи, взывали к белому свету - ой, кто же нас вызволит из беды?

Матери выбились из сил, меркнет свет в глазах, - придется, видно, замерзать в чистом поле с малыми детьми.

Мария Рожко, тащившая за собой троих ребятишек, перемигнулась с женщинами, давая понять, - переходите, мол, на другую сторону дороги, чтобы наши могли по гитлеровцам стрелять. Автоматчики заметили, что женщины придерживаются обочины, разогнали, чтобы не сбивались в кучу. Сами рассыпались по толпе стариков, женщин и детей, прятались за их спины, как за прикрытие.

Пока немецкая батарея пробивалась через заносы, то и дело застревая в снегу, советские разведчики в белых халатах ложбинками двинулись в обход. По полю буран гуляет - застилает все вокруг, скрывает отряд. Определив, на какое расстояние растянулся обоз, разведчики залегли в сугробах по обочинам дороги. Пока добирались, упарились. И теперь снег приятно холодил, отходили жилы.

Батарея приближалась с гвалтом, с воплями, снежные вихри кружились над толпой. Злые окрики, щедрые тумаки. Испуганные дети цеплялись за матерей, прокладывавших дорогу. По бокам шли автоматчики, подгоняли изможденных стариков, которые, надсаживаясь, тянули орудия, толкали машины, разутые, раздетые, с расхристанной грудью, на тонкой шее вздулись жилы, ноги обмотаны тряпьем. На машинах, в теплых кожухах, зябко поеживались пулеметчики.

Сквозь снежную завируху прорвалась, осветила все вокруг ракета - над врагами нависла кара. Сугробы полоснули частым огнем. Оседали в снег вражеские автоматчики, пулеметчики не успели даже сбросить с себя тулупы. Рядом с шоферами полегли в кабинах офицеры. Уцелевшие гитлеровцы прятались за спинами стариков и детей, бить по ним из автоматов было не так-то просто. И тогда люди, словно их осенило свыше, попадали в снег, зарылись в сугробы, прикрывая собою детей. Враги заметались, захваченные врасплох неожиданным нападением, не зная сил противника. И пулемет тут не выручил бы, когда батарею обступили кольцом белые балахоны. Чуя, что пришел им смертный час, немецкие автоматчики с воем бегали по дороге, крутились волчком. Орудийная прислуга залегла в канаве, сплошным огнем поставила заслон, рассчитывая, по-видимому, выбраться из окружения с наступлением темноты. Но разведчики ползком подобрались по рыхлому снегу к канаве. В скопление гитлеровцев полетели гранаты.

Когда с автоматчиками и артиллеристами было покончено и выстрелы стихли, матери бросились к своим освободителям, слезами радости орошали солдатскую грудь.

Солдаты выбрасывали из машин тулупы, одеяла, подушки, валенки. Одевали закоченевших людей, закутывали ребятишек.

Дети доверчиво жались к людям в пропахших табаком и потом полушубках.

Девчата помогали санитарам перевязывать раненых, а те, разгоряченные боем, казалось, не чувствовали холода. Раненый боец участливо всматривается в бледное, привлекательное лицо Кучеренковой Ирины:

- Какая ты худенькая!

- Когда зимой хлеб молотили, в пазухе зерно домой тайком носила, простудилась...

- Теперь поправишься...

И столько теплоты было в его словах, что девушка в тон ему ответила:

- Могло быть хуже...

Мол, если бы вы не освободили нас. Слава вам!

Санитар вытер спиртом сочившуюся кровь, залил рану риванолом, перевязал, забинтовал ногу и Химе Кучеренко, да еще наказал, чтобы наведывалась, когда в село прибудет санчасть.

Хима горевала:

- Придет весна, как я огород копать буду? На селе калек и без меня хватает...

Скупые на слова старики в беспамятстве обнимали солдат - дорогие сыночки, избавили наши седые головы от надругательства.

Люди возвращались в сожженное село, старики без шапок, с просветленными лицами несли на руках детишек, уговаривали женщин не отчаиваться.