- Не бойся, дочка, никакого лиха тебе не будет, пусть враги не замышляют зла - заступится крестовый король...
Разряженная девка в короткой юбке подрыгивала мощными коленками, закатив мечтательно глаза, старалась предугадать, что ожидает ее в будущем.
На червонного короля теперь плохая надежда: думала, случись беда Курт пригонит машину, вызволит... Вызволит ли? Удастся ли самому спастись? Надеялась - век в славе, в силе будет ходить. До чего переменчива судьба!
Хоть Соломия и говорлива и весела на людях, но это одно притворство. Селивон приказал: чтобы не было кривотолков... Отходя ко сну, вставала перед образами, молилась: всемогущий, всезнающий, всепомогающий, вызволи из беды, защити и просвети, чтоб я голос во сне услышала, направь, что делать... Ночи проходили тревожно, гремели грозные громы, гудела земля, кругом грохот. Налетали красные, рвали мосты, склады, разбивали станции, разрушали оборонительную линию. Соломию колотило всю, аж подбрасывало. Немцы озабоченные, злые. Чванства, задора как не бывало. Пророческого голоса Соломия так и не услышала. И теперь колдовала над картами, стараясь разгадать, что ждет ее дочь в будущем, проникнуть в дальнейшую девичью судьбу...
Санька полна новых чаяний, горит румянцем лицо, сияют глаза, - не иначе как новые любовные утехи ждут ее, - вышло по картам, что крестовый король у нее на сердце. Всякие невзгоды стороной обходят дивчину, сверкают зубы в беспечной улыбке, гости бросают на Старостину дочку завистливые взгляды, - такая не пропадет... Вслух, положим, теперь никто не называет Саньку старостиной дочкой, одна ущемленная душа обратилась было к "старостовне", так Санька крикнула: ты что, не знаешь, как меня звать?
А девки, те совсем осмелели, посматривают насмешливо, перешептываются, не иначе как обзывают немецкой "овчаркой", - Саньке ветер и тот передаст. Это в благодарность-то за то, что спасла от Германии! Не рано ли, девки, бьете в колокола?
Судьба всегда была благосклонна к Саньке, в какие только передряги ни попадала, все ей сходит, как с гуся вода, не в ее привычках нос вешать.
Этого нельзя сказать о Селивоне - досада его грызет, оседает, как гуща на дно фляги. Как откупиться от беды? В случае, если переменится власть, ведь не скажешь - я прятал партизан! А немецкую медаль за что тебе дали? Кого расхваливали газеты? Селивон земли под собой не чуял, еще бы медаль вызывала зависть у всех старост и полицаев, по селам только и разговору было - привилегия какая Селивону выпала! На базаре люди с опаской провожали глазами - кто это прошел при медали? Зависть да страх хвостом волоклись за Селивоном. Теперь сверкающая медаль затмила свет человеку. Люди смотрят, берут на заметку, наматывают на ус. И не смей отцепить - комендант что скажет? Тебе медаль для чего дадена? Чтобы ты держал в сундуке? Это только со стороны кажется, что Селивон был в чести да в славе... Мало кто знает, а Селивон в вечном трепете жил! Жену, дочку уступал коменданту. Выслужиться больше жизни хотелось, осесть хутором. Да ничего из того не вышло... Кто мог предполагать, что так все повернется? Думали, немец долговечный... Пришло время, Селивон, тебе ответ держать. Может, скажешь, Родион тебе простит? Или Мусий Завирюха? Страх пронимает при одном воспоминании о недругах. А пока что придется подлаживаться к людям, сумел нагнать страх на село, сумей и развеять. Поможет ли?.. И вместе с тем угождать немцам, чтобы не подумали плохого - староста, мол, в кусты смотрит. Умом тронуться можно, право. Где собиралась толпа, Селивон, будто ненароком, заводил разговор. Народ, известно, ропщет - задавил староста налогами! Рассудите сами - имею ли я право отменять налоги? Я всего лишь староста, а не гаулейтер!
Никто, понятно, толком еще не знает, как обернется дело, но оградить себя от случайностей не мешает. Приятели даже между собой, хоть остерегаться было некого, предпочитали говорить недомолвками.
- Слышь, - с угрюмым видом кивает на восток Перфил. Кто нынче весел?
- Всяко может статься, - подает надежду Игнат Хоменко, тот, у которого сын полицай. - Пересидим где-нибудь, мало ли родни по хуторам. А отгонят немцы красных - опять вернемся.
Каждый по-своему исхитряется, прикидывает, как избежать беды.
Мельник Гаврила - вон как с муки разнесло человека! - не очень в том уверен, - видно, Советы взяли верх...
У него свои соображения на этот счет:
- Слух прошел, что большевики свою умственность берут назад вернулись охвицеры, генералы, так, может?..
Гаврила, правда, недоговаривал, но и без того ясно: может, не отберут мельницу?
- ...Как вы считаете, кум?
Перфил, который, несмотря на то что сам насилу выбрался из "окружения", еще и табун лошадей привел, безнадежно бросил:
- Навряд ли...
Когда сели за обильный стол и чарка обласкала душу, ровно бы и рассеялась досада... да ненадолго. Соломия места себе не находит, день и ночь томит сомнение - неужели вернутся красные? Кабы знать, что не будет пути назад, так можно бы за немцем податься.
Чубы отмалчивались, - легко сказать - оторваться от собственной хаты! Пуститься куда глаза глядят. А увалень Гаврила добавил, чтобы крепче было, оторваться от родной земли!
Мало кто догадывается, что творится на душе у Селивона... Осенила его вдруг замечательная мысль. Чем свет держится? Тачка нынче всему опора! Народная кормилица! На чем привезти урожай с огорода, ботву или там какой клочок травы? Весь Буймир поставлен на тачки. Харьковчане тоже на тачках пускались в свет, чтоб не пропасть с голоду. А где колеса взять? Лес под ведением старосты, он один может дать разрешение срубить дерево, какое надо и сколько надобно - на хозяйственные нужды, - с разрешения коменданта, разумеется. И вот уже колесники засыпают старосту приношениями, задабривают. Да разве одни колесники? А кожевники, сапожники, портные? Кожу дубят, сапоги шьют, валенки валяют. Муку мелют, крупу дерут, масло бьют, кабанов колют. Всякую дохлятину перетапливают на мыло, опять-таки с разрешения старосты. Все под рукою старосты! Неужели он не знает, у кого взять корову, чью девку отправить в Германию? Все в стельку перед ним стелются, золотишко само в кубышку льется! И всему этому золотому времечку настал конец, и самому старосте, похоже, несдобровать. Мало кто догадывается, какие думы грызут человека.
Когда чарка обошла трижды застольный круг, угрюмые лица просветлели, тревожные мысли рассеялись, волшебный напиток согрел душу, пробудил надежду.
Селивон подбадривает упавшее духом общество:
- Рано еще служить панихиду!
Гости насторожились - может, и в самом деле он что слышал или выведал, не рядовой все же человек - староста!
Селивон настойчиво твердит свое, мало того, что твердит, - убедить хочет не то людей, не то себя:
- Нет, не может того быть, чтобы красные вернулись. У немца техника! Сила... Культура... Свободная торговля... Патент! Хочешь - на базаре торгуй, хочешь - ремеслом занимайся. Сапоги тачай, портняжничай, шей, мастери! Частная инициатива... Кожевенным промыслом занимайся... только чтоб втихую. Умеючи надо жить, родниться с нужными людьми...
Пригожая молодица Перфилиха так и просияла:
- Вот спасибо вам, кум, даже от сердца отлегло, досада грызла...
Гости с сожалением поглядывали на опьяневшего Селивона: было время (было!) - на всю округу гремел, большая власть была ему предоставлена, умел подчинить себе людей, всем вокруг заправлял, люди духу его боялись; теперь ослаб человек, быстро хмелеет, несет бог весть что...
Селивон даром что захмелел, а все же примечает, что общество без особого уважения слушает его, а когда-то ловили каждое слово, такое оно весомое было, так много значило... Уж не думают ли подмять Селивона?
У гостей складывается не очень выгодное мнение о Селивоне. Ничто так не унижает человека, как беспомощность! Похоже, не староста сидит за столом, а тюфяк какой-то, придавленный податями мужичишко! Уговорил, потащил за собой, а теперь придется ответ держать!