Не знала, долго ли спала. Разбудили голоса, долетавшие с низины. По размокшей дороге брели кони, скользили полозья, люди приехали за сеном. Текля оцепенела от страха: начнут разбирать стог, обнаружат их убежище. Марко спит, ничего не слышит. А если и проснется, что он может сделать?

Сани стояли у стога, казалось, целую вечность. Люди сбились в кучу словно для разговора по душам. Так, во всяком случае, казалось. Текля, однако, скоро поняла, что люди чего-то мнутся, о чем-то умалчивают, недоговаривают, больше прислушиваются. Прогребла оконце, слушала. Рассказывал чернобородый в добротных сапогах, кожухе и смушковой шапке, он заметно выделялся среди обступивших его сельчан в худой одежонке. За старшого у них; по всему судя, он хорошо был знаком с событиями этой ночи, и люди, обступив, расспрашивали его, но с опаской. Текля стала прислушиваться... Говорили о том, как партизаны, уже совсем было оказавшиеся у немцев в руках, вдруг исчезли. Текля с облегчением узнала, что Родион спасся. Помогла-де ускользнуть партизанам вода. Тяжелая раскисшая дорога помешала немцам, а то обязательно по мокрой пашне напали бы на их след.

Возчики хмурые, молчаливые. Бородач словоохотливо поведал, что партизанам устроили кровопускание, теперь все дороги перекрыты, скоро переловят лиходеев. Возчики поинтересовались: а немцев-то много убито? Бородач промолчал.

Текля приняла решение: если их тайник обнаружат, прикончить чернобородого, а самим спасаться. Только как убежишь белым днем среди голого поля, по заболоченной низине, на глазах у немцев, да еще с тяжело раненным Марком? Полицаи, охраняющие мост, конечно, поспешат, враз набегут целой ватагой, начнут охотиться верхами на конях, тогда спасения нет, это не ночью.

Люди, толпившиеся чуть поодаль, еще толковали, когда к стогу с вилами подошел тощий старикан и, встав на сани, нацелился вилами сорвать верх. И тут Текля подала голос... Услышав робкий шепот, моливший его не брать сена, увидев испуганные девичьи глаза, уставившиеся на него из стога, старик оторопел... Земля поплыла из-под ног. Другой и не так бы еще растерялся. Дело могло плохо обернуться, но дед быстро опомнился, устоял на ногах. Топтался на санях, пыряя вилами в стог, да покрикивал на лошадей, хватавших сено, мучительно ища выхода из создавшегося положения, пока не убедился в том, что и без того давно знал: сгнил верх, слежалось сено, сопрело. Застоговали как следует быть. Сам же и стога выкладывал. Будет чем накормить немецкую кавалерию. Старик постепенно соображал, что к чему. Ночь напролет гремела "канонада"... Вспыхивали ракеты, рвались гранаты, дребезжали стекла. К тому же он только что выслушал рассказ о раненых партизанах, неведомо куда исчезнувших среди ночи и теперь где-то скрывающихся от вражьего глаза. Старик все понял, и когда люди с вилами окружили стог, чтобы загружать сани, дедок решительно воспротивился этому.

- А знаете что, люди добрые? - сказал тощий старикан, с внезапно прихлынувшей энергией обращаясь прежде всего к старшому, которого почтительно называл Тимофеем Ивановичем. - Не будем трогать этот стог.

- Почему?

И тут дед проявил незаурядный хозяйственный опыт, - недаром прожил жизнь человек...

- А потому, что сенцо это на бугре... не подтечет... Брать будем из другого стога, в низинке, тот скоро подплывет водой. А этот подождет, его не зальет. Не то неладно получится: будем спасать сено на бугре, а в низине пусть заливает водой? Пусть пропадает? Это не по-хозяйски!

- Дед Калина только людей баламутит! - раздались голоса. Не очень-то, видно, пришлась людям по душе его угодливая речь. - Выскочил, как Пилип из конопель!

- Сунулся! Ровно кто его за язык тянул!

Мужики все больше в летах были, не скупились на острое словцо по адресу Калины, неведомо зачем поднявшего всю эту кутерьму.

И когда чернобородый надсмотрщик Тимофей Иванович тоже заколебался было, раздосадованный, что упустил случай блеснуть хозяйственной смёткой, дед Калина сумел-таки убедить его. И откуда у Калины взялось столько рвения?

- ...Хотите, чтобы кони остались без сена? Низовое сено вот-вот унесет, а мы это будем спасать? Что нам староста скажет? Небось не похвалит за это, верно я говорю? И от немецкого коменданта достанется на орехи!

Переборщил-таки Калина, накликал беду на себя, люди с презрением посматривали на него, - ишь, душой болеет за старосту. Пожимали плечами, недоумевали, чертом смотрели на Калину. И потом злобно напустились на старика. Сена ему жаль, да бес с ним, пускай гниет, кому от этого убыток. И откуда столько прыти взялось у старика. Никогда такого за Калиной не водилось, чтобы угодничал перед старостой. В голове не укладывалось как-то: ведь три сына в Красной Армии. Люди считали: чем кормить гитлеровскую кавалерию - пусть сено хоть трижды сгниет. Пусть пропадет!

Однако делать нечего, Калина убедил-таки надсмотрщика, и он приказывает брать низовое сено - и правда, к той ложбине завтра, может, не подступишься.

Люди, конечно, не скажут спасибо Калине за лишнюю потерю времени. Тронулись за низовым сеном. Всю дорогу чертей посылали Калине. Выскочил!.. Болтайся теперь по этакой ростепели... Подморозило бы, тогда и взяли. Вздумал перед начальством выслуживаться.

Тяжелее обиды не было для Калины. Это он-то перед врагом выслуживается?.. Хоть на люди теперь не показывайся. Не станешь же каждому объяснять, что к чему...

И, виновник передряги, дед Калина начал с горя перепрягать коня, а то, может, просто слукавил, чтобы подальше быть от косившихся на него земляков. В сердцах обругал веревочную сбрую... Сани уже скрылись за лозняком, а Калина долго еще не мог успокоиться. Наконец сказал, обернувшись к стогу:

- Счастье ваше, что на меня попали, что не дознался тот чернобородый немецкий прихвостень, отец полицая, а то бы вам несдобровать.

- Мы бы и с ним сладили, - ответил женский голос.

- Сладили там или нет, да шуму наделали бы, а тут неподалеку полицаи мост стерегут.

Текля не знала, как и благодарить Калину, чем выразить свою признательность. Сказала просто: спасибо вам, дедусь, что вызволили из беды, никогда вас не забудем.

Калина предостерег молодицу, чтобы обошли село стороной, там расположился куст полиции и карательный немецкий отряд. Сейчас в школе кашу варят. Гитлеровцы взбешены: как же, горстка партизан потрепала такую ватагу!

Обрадовался, готов до вечера сердце услаждать приятной беседой. Сколько ведь наболело!.. Для пущей видимости то и дело перепрягал коня, не мог управиться, нарочно кричал погромче, чтоб отъехавшие сельчане слышали. Посоветовал, где перейти речку; там два горбыля положены. А на мост не ходите, стерегут полицаи! Но, гнедой! Кони теперь - одни калеки. Жаль, не знал, а то прихватил бы ковригу хлеба. Старика уже звали, и он погнал коня. Торжествуя в душе, что сумел сохранить тайну, догонял санный обоз.

Марко так изнемог, что ничего не слышал.

Текля принялась приводить себя в порядок. Вылила из сапог воду. Скинула ватник, сняла сорочку, от которой пар повалил. Хорошенько выжала. Перевязала раненый бок. Прозябла до костей, пожалела о брошенном на поле боя теплом полушубке.

Марко проснулся уже под вечер. Силы вернулись к нему, но он дрожал, как в лихорадке. Все на нем было мокрое, от холода и проснулся. Прежде всего Текля выкрутила его портянки: ноги должны быть в тепле. Положила в сапоги вместо стелек сухого сена. Развалившиеся сапоги перевязала проводом, причем Марко деловито заметил:

- В первом же бою надо обуться.

За всю дорогу впервые заговорил, значит, горе его не сломило.

Когда стаскивала с Марка сапоги, из голенища выпали плоскогубцы, с которыми тот никогда не разлучался (чуть было не потерялись в сене). Мокрую одежду его туго выжала, прикрыв на это время Марка своим ватником. Из левой подмышки вынула компас и размокшие остатки топографической карты, на которой растеклась зеленая краска. Протерев хорошенько снегом руки, стала перевязывать рану. Осторожно разматывала окровавленный бинт. Из открытой раны пошла кровь. Надо бы залить риванолом или йодом, которых, увы, нет. Пуля угодила в спину, в правый бок. Не засорить бы рану. Хорошо хоть пуля не разрывная. Крепкой закалки Марко, даже не застонал, еще Теклю подбадривал: