Они исчезли в лесной чаще, а я все никак не мог отогнать марево воспоминаний, милосердным светом былого счастья потеснившее мрак моего сердца. Ниса, как росток первоцвета сквозь мерзлую землю, пробилась сквозь вечную ночь моей души.

Я засиделся у родника. Ничто не нарушало мой покой. Лишь раз показалось: в горах раздались выстрелы...

Пятеро тяжелых, воняющих потом и перегаром туш навалились на меня, когда я уже собирался уходить. Один упал прямо со скалы надо мной, оглушив, что притупило первую отчаянную мысль: "Взяли живым!" Второе же, о чем я подумал со злобой на себя: "Где мое чутье? Неужели они выведали, в какой стороне наш лагерь? Сколько их здесь?"

Мне тут же на голову надели мешок, связали руки и накинули на шею веревочную петлю. Кто-то из них сорвал у меня с безымянного пальца левой руки золотой перстень со змеей - память об отце. Я даже толком не успел разглядеть их лиц. Подталкивая в спину ружьем, повели на веревке вниз с горы, но в сторону, противоположную той, откуда я пришел. Несколько раз я падал, цепляясь ногами за поваленные деревья, меня поднимали пинками и волокли вперед. Из коротких реплик, а я знал армянский язык, понял, что меня повезут в штаб. Эти не были зинворами Андраника. Жители какого-то из близлежащих армянских сел, они после пира хищников налетали шакалами на остатки добычи. Как я был не прав, отговаривая товарищей уничтожать армянские села. Словно ядовитая грибница, они распространяли вокруг себя споры смерти.

Скоро я услышал тихое ржание лошадей. Меня, будто куль, перекинули поперек седла и повезли.

Меньше часа прошло, и я услыхал звуки людских голосов, блеянье овец, мычание коров. Мы въезжали в село. Вот лошадь моя встала. Меня столкнули на землю, развязали и сняли мешок. Я стоял на большой поляне, посередине горел костер, из-за деревьев сада выглядывала крыша добротного дома. Около походных палаток суетились вооруженные люди. Виднелись укрытые ветками повозки с пулеметами. Слева я различил очертания знакомых гор. Значит, буквально у нас под носом, на окраине этого якобы мирного села Каладжи гнездились андраниковцы. А ведь еще буквально неделю назад его староста и с ним несколько почтенных жителей приезжали для переговоров в соседнее азербайджанское селение и божились, что не пустят к себе вооруженных бандитов, обязательно предупредят соседей, если те у них появятся. Этот лагерь возник здесь явно не вчера. Армяне в очередной раз поймали азербайджанцев на доверии к слову. "Поделом тебе, Ибрагим!" - мысленно усмехнулся я. Самому погибнуть было не жаль, но вот как предупредить мой отряд?

Меня подвели к палаткам. На руке одного из конвоиров я заметил свой перстень: сверкнул слезою змеиный глаз... Главный из зинворов тоже углядел его, подошел ближе. Я слышал, как он сказал: - Дай сюда! Они заспорили за моей спиной, потом вспыхнула драка. На шум из палатки вышел обмотанный пулеметными лентами молодой парень, прикрикнул на спорящих, приблизился, не глядя на меня. Взял кольцо, рассмотрел, повертев в руке, и без слов надел на палец себе...

Меня толкнули на землю перед ним, и один из моих захватчиков начал, запинаясь, рассказывать, где они меня поймали.

Молодой пнул меня носком сапога и равнодушно спросил по-русски: - Ты русский понимаешь?

Я молчал, стараясь ничем не выдать себя. Крестьяне подняли меня, заломив за спину руки. Парень попытался заглянуть мне в глаза, и на секунду взгляды наши скрестились.

Он отшатнулся, будто ошпаренный, бросил своим коротко уже по-армянски: - Этот мертвец... - помедлил. - Займетесь им вечером. - Исчез в палатке, а меня с пинками поволокли в сторону прочного каменного сарая на краю поляны. На старом дубе, росшем у входа туда, болтался в петле голый человек, голова его свисала на плечо, снизу под ним еще дымился огонь костра, ноги до паха обуглились, седые волосы скрывали лицо и только разверстый рот беззвучно кричал о тех муках, которые пережил он, пока не отошла его душа... Под стеной сарая я увидел мешок, весь пропитанный кровью, приглядевшись, заметил, что он тихонько шевелится... Конвоир мой пихнул его ногой, захохотал, а мешок застонал так, что у меня встали на затылке волосы.

- Вот твоя сестра, - засмеялся солдат, когда я застыл над мешком как вкопанный. - Уже падаль. И сам ты труп.

Он открыл замок и втолкнул меня в сарай. Крикнул: - Если не понял еще, мусульманская свинья, так скоро поймешь, даже псы не станут жрать твои потроха!

Дверь захлопнулась. Щелкнул замок. И я очутился во тьме.

Я знал, что отсюда не спастись. Что телу моему предстоят ужасные часы, пока все не кончится для меня на этой земле. И упрекал себя лишь в одном, что мало повоевал, что и теперь, уходя, не смогу многих из них забрать с собой. "Как ты несправедлива ко мне, судьба! - взроптал я. - Почему не послала гибель в открытом бою? Я бы перед смертью видел смерть наших врагов".

"Испытание... Тебе дано испытание"... - эта мысль, внушенная мне как будто со стороны, неожиданно успокоила меня. Что ж... Пусть рвут, режут, жгут... Что плоть? Она тлен... Сознание мое будет не здесь... Я уйду прежде, чем рука палача остановит мое сердце навсегда.

Глаза привыкли к темноте, и я осторожно обследовал свою тюрьму. Нет, прочны были стены. Я вновь упал на влажную, жирную, пропитанную ужасом тех, кто был здесь до меня, землю и вытянулся в изнеможении. Загремели замки. Дверь приоткрылась. На меня упал солнечный луч. "Уже?" - даже с каким-то облегчением подумал я, но, постояв немного в проеме двери и о чем-то переговорив шепотом, двое пришедших вновь захлопнули ее. И я вдруг уснул... Рыжая белка мелькала в ветвях, и смеялась девушка. Только вот лица ее я не увидал...

За мной пришли ночью. А еще раньше я уловил во дворе какую-то суету.

Привели в тот самый крестьянский дом, который я заметил с поляны. В большой комнате, устланной коврами и освещенной двумя керосиновыми лампами, за остатками обильной трапезы восседал на мягких подушках грузный усатый старик в гимнастерке с генеральскими погонами, на ее расстегнутый ворот нависал дряблый подбородок, в щетине усов видна была седина. Светлая папаха сильно сдвинута набок. "Ухо... - догадался я, - неужели?.." И сердце забилось так сильно, что я чуть не потерял сознание от захлестнувшей меня ненависти. Понимая втайне: ненависть крепит меня, помогает не дрогнуть.

Компания, окружавшая его, видом своим походила на сборище бродячих комедиантов. У одного под гимнастеркой виднелся узорчатый жилет из камки, снятый, видно, с персидского купца, на другом - под портупеей блестел архалук из канавуса, годный разве что для гарема, у обоих на шеях болтались, наверное, по десятку золотых медальонов с яхонтом и изумрудами, толстые пальцы унизаны перстнями - все украденное, все снятое с убитых ими людей.

Приоткрылась боковая дверца, и в комнату, виляя бедрами, вошел виденный мною раньше на переговорах староста этого села. Губы его лоснились от подобострастной улыбочки. "Еще одна ошибка... - с досадой отметил я. - Мне нельзя было показываться на переговорах".

- Ну, что, Манучар? - сдвинув брови, хрипло спросил старик в генеральской форме.

- Да! Не ошибся я, Андраник паша! Мне в сарае его показали, и я узнал... Он из этих, с гор... - с придыханием от усердия отвечал староста.

Андраник перевел на меня свои потухшие глаза, казалось, пересаженные от мертвеца. Повисло молчание.

- Отвечай, сколько вас и где ваш лагерь? Покажешь - будешь жить, отпущу, - с важным видом по-турецки обратился он ко мне.

- Не расслышал тебя, повтори! - с усмешкой бросил я.

Он с минуту как будто обдумывал мои слова, лицо его побелело, а затем вкрадчиво, тихо спросил:

- А если уши свинцом забью - будешь лучше слышать?

- Да уж это почетнее, чем ухо за предательство потерять, - в том же тоне ответил я.

Опершись на руки, он приподнялся, навис над столом, лицо его свела судорога ярости, показалось: мертвые глаза сейчас выскочат из орбит.

- Уведите его и разделайте как свинью, да не дайте сразу умереть, пусть узнает, что такое армянский нож! - заорал он на весь дом. Ничего не понявшие из нашего стремительного обмена репликами его собутыльники и хозяин дома, объятые ужасом от этого дикого крика, втянули головы в плечи. Меня, как железом, подхватили сзади и поволокли на двор.