"Ах ты, черт! Лизоблюды, воры, интриганы! – подумал Годар с горькой, злой радостью от того, что все это написано у него на лице, и подлец, конечно же, вычислит себя и узнает, Ничего не поймет только жертва скирских интриг.

Жертвой он считал Мартина!

Желтый витязь Джим состоял в третьей шеренге стен, что окружали Аризонского во время танца, ощупывая карманы Зеленого рыцаря через вторые руки.

Пусть его поведение выглядит неэтичным или неэстетичным – он не станет разбираться в оттенках синонимов, а возьмет и укажет пальцем. Даже если не поймал за руку.

Годар не сразу заметил, что отвечает в своем воображаемом объяснениии с Мартином на изречения шута Нора, которые запомнил накануне на террасе Аризонского. А когда заметил, превел словесный поединок с Джимом в область иллюстрации собственных соображений о том, какой должна быть дружба.

– Думаю, следует установить не статую, а скульптурный комплекс. В таких случаях в европейских странах устраивают конкурс на лучший проект. Метафизическое небо целого народа не штурмуют в одиночку. Мастера должны не конкурировать, а дополнять друг друга. Скульптурный комплекс может состоять из работ многих мастеров, объединенных общей идеей. И, если уж разговор зашел в кругу сотенных командиров, каждый из которых разносторонне образован, возьмем лист бумаги и набросаем эскиз, но так, чтобы каждый внес в него свой штрих и ни одна черточка не противоречила бы другой.

Желтый витязь возразил вполне искренне, выпустив из внимания все свои цели, как прямые, так и попутные:

– Но ведь у каждого – свой стиль. У офицеров разные художественные способности. В итоге получится эклектическая несуразица. Это – утопия.

– Подлинное коллективное творчество исключает эклектику. Надо суметь так дополнить друг друга, чтобы соьственный голос растворился в душе творения.

– Это все равно, что сорвать с нас шелковые ленты, – убежденно возразил Джим. – Это – фальшивое единство. Я не хотел бы видеть в своем городе подобные творения.

Такой Джим Годару немного понравился. Затеяв спор для ушей Мартина, Годар не предполагал, что скажет в следующую минуту. Желая обнажить желание Желтого витязя прникнуть через его, Годара, помыслы в планы Аризонского, чтобы, выявив между помыслами и планами некуб химерическую связь, дергать затем за веревочки, он невольно приоткрыл сердце собеседника и увидел в нем нечто неподдельное. Любовь к Суэнии – это первое, что бросилось ему в глаза. Правда, любовь была насквозь эгоистичной.

– А знаете, я уже увидел свой штрих, – сказал Годар серьезно, без издевки. – Представьте солнечный шар, от которого тянутся к земле цепи, связанные металлическими перекладинами. Они напоминают веревочные лестницы. Только непонятно, что к чему приковано Земля ли к Солнцу, Солнце ли к Земле. Кто-то пробует встать на одну из лестниц. Пробует – и не более. Земля покрыта степью. В степи – крошечное королевство. Доволно унылый вид, если смотреть снм\изу вверх, как и смотрят обычно на монументы. Но если рядом имеется старинная башня, куда можно подняться по винтовой лестнице и посмотреть сверху… Если посмотреть сверху, то откроется купол из сияющего золота. То, что представлялось цепями или лестницами – швы, сваи, скрепляющие храм – Храм Солнца… Сквозь прозрачные стены видны люди, которые ходят по своей земле не ведая о том, что живут в храме. Я не знаю, хорошо ли жить в храме. Может, это кощунственно, а может – наоборот… Пусть эту мысль продолжит другой. Пусть она длится от сердца к сердцу, пока не найдет разрешения.

– Какой великолепный тост, дорогой Годар! – раздался сердечный голос Джейн. – Именно так и следует действовать – думать от сердца к сердцу, пока мысль не найдет разрешения. Кажется, это последний тост за истекшую ночь. Жаль, что мы так мало выпили и поговорили. И так и не разрезали мой торт, что очень, между прочим, обидно.

Годар, осмотревшись, увидел в почти кромешной тьме попыхивающие сигареты. Огарки свечей едва мерцали на корню, распространяя густой запах стеарина. Кто-то неторопливо пробирался к одному из двух окон, чтобы вздернуть штору с первым ударом курантов. Саднили в коже пущенные из темноты иглы взглядов.

– Я бы хотел перевернуть храм, как песочные часы, и взглянуть на него поверх Земли. Может быть, стоит сделать наш монумент вертящимся? – тихо сказал Аризонский и зажег, чтобы прикурить, зажигалку.

Увидев выплывший из темноты чеканный его профиль, Годар смутился. Он был доволен собой, своим спором с Джимом, общим впечатленьем, произведенным сымпровизированной речью; Мартин же стал неузнаваемо-печален.

По голосу Зеленого витязя чувствовалось, что он собирается с мыслями, чтобы сказать что-то выжное для самого себя, отчего был сильно смущен.

– Когда я прохожу по улицам, – наконец произнес он после долгой паузы, – даже случайные прохожие смотрят на меня так, будто я им чего-то недодал, – он опять немного помолчал и мягко продолжил: – Вот и мой товарищ Годар ведет себя так, словно я ему чего-то не сделал, Я угадал, а, Годар?..

Годар почувствовал, что не знает ответа, который бы не огорчил Мартина. Иглы стыда прокалывали кожу изнутри – все сильней, яростней. Отодвинувшись в темноте от товарища, он невнятно промолвил:

– Здесь говорили о внешнем враге. О ком шла речь, я так и не понял.

– Речь шла о драконе, – сказал Аризонский.

Глава V

Речь шла о драконе во всех кварталах города, среди ремесленников и вельмож, полицейских и бесцельных прохожих, за дверьми департаментов и ведомств, в королевском дворце и в самой природе. Легкий ветерок, налетевший, как обычно, внезапно из неопределенного откуда, принимался с прилежанием теребить Флаг на дворцовой площади, размахивая полотнищем словно во все концы сразу. Так метался, будто пойманная мышь, каждый лист на элегантных тонкоствольных аркадах – вечнозеленой породе деревьев, выведенной суэнцами для украшения города. Так теребилось, то скручиваясь в бечеву, то распахиваясь, разглаживаясь до последней складки, белье, вывешенное, как водится, на пару минут. Теребились пряди волос, выбитые ветром из-под разворошенных дамских причесок; метались многослойные юбки. Этого было достаточно, чтобы взгляды жителей Скира, метнувшись с опаской к небу, устремлялись затем к долу и были полны затаенной обычно горечью в продолжении всего дня. Ибо каждый вспоминал о налетах дракона. Каждый видел его хотя бы раз в жизни. Факт этот никем не подвергался сомнению. Мнения расходились лишь в определении цвета дракона, который порой менялся. Щебень, палки, булыжники, обломки кирпичей возлежали у подъездов особняков, но хозяева не торопились журить дворников, будто были постояльцами на этой земле, любой клочок которой мог испепелить, как обещал в разные времена, Его Величество Дракон. При этом внутри жилищ порядок поддерживался безукоризненный. Жители деревянных особняков втайне надеялись, что под родным кровом помогаот и стены. Те стены, что знали предков, живших еще до Явления дракона. Этого времени никто не помнил, но все знали, что прошло лет этак пятьдесят, хотя очевидцев золотых времен не удавалось найти даже среди престарелых_ суэнцев.

Однако, служащие важных учреждений боролись с собственной памятью о драконе умело и тщательно, чему содействовали природные черты суэнцев: гордость, честолюбие, сдержанность. Каждое солидное учреждение – даже суровый, окрашенный в коричневое департамент внутренних дел, увязший по верхние окна в громоздкой крыше, -имело подобающую осанку и целый штат дворников и уборщиков, как имеет костюмеров и косметологов сановная дама. И если у суэнца не доходили руки до расчистки собственного двора, то осанка государственной службы, которую он представлял по выходе из дому, расправляла ему плечи, приподнимала голову и заставляла под страхом потери самоуважения нести свой костюм…

Годар вскоре научился понимать, где, когда и как шла речь о драконе. Только он относился к ней как купальщик к касанию береговых волн, игнорируя представления о возможности шторма. На душе было легко и празднично, все слишком походило на хрустальный сон. Все жители Суэнии, словно забыв установить перегородку между Ночью и Днем, смотрят сказку о драконе – одну из причудливых вариаций темы, давно набившей оскомину в обычных странах Земли. Как-то он прямо сказал об этом Мартину.