- "Да, - прошептала Анна, - я не знаю, как теперь все будет".

- "Что будет? Ты больше меня не хочешь? Ты разлюбила? Ты не можешь забыть, что я ушел?" - "Я думала, что ты ушел навсегда, что ты не вернешься, что ты умер, и вышла замуж". - "Ты вышла замуж?" - спросил он, покорно, считая, что возмездие заслужено. Незаслуженным конечно было мучение Анны, и теперь надо было все сделать, чтобы его смягчить. - "За кого ты вышла замуж?" - произнес он. - "За Джиованни Джиованнини", прошептала она, еле слышно. - "Джиованни {197} Джиованнини? Кто это?" "Часовщик". - "Ах да, - подумал Денис, - я его позвал, чтобы починить часы как раз накануне''. - "Он мне помог, - продолжала Анна, все так же тихо, с двумя детьми мни было очень трудно. Он меня спас. Сначала я заболела. Он обо всем заботился". - "А дети?" - "Роза вышла замуж. Максим работает с Джиованни, в его магазине. Они придут через полчаса. Я готовлю им обед". Было ли это намеком на то, что ему надо уйти? Денис не мог догадаться. Его единственной целью теперь было причинить Анне как можно меньше мучения. Совсем не причинить мучения было невозможно. С другой стороны ему хотелось дать понять, что он берет на себя всю ответственность за свой поступок. Никакого смягчения приговора он не хотел. Он был готов нести всю тяжесть своей вины до последнего своего вздоха. Решение должно было быть найденным без промедления и стать окончательным. - "Это и будет моим сокровищем", сказал он себе. - "Ты любишь Джиованни?" - спросил он, не отдавая себе отчета в том, что из всех возможных вопросов этот был самым жестоким. "Нет, - ответила Анна, - но я не могу... я не могу...".

- Аллот, - подумал я, Аллот, понимали ли вы, когда писали это, что вы пишете?

"Чего ты не можешь?" -- продолжал Денис. - "Почему ты ушел? - ответила Анна вопросом на вопрос, - из-за женщины?"

- "Нет, никакой женщины не было. Я не знаю, почему я ушел".

- "И что ты все это время делал?" - "Все. И везде побывал".

- "И почему ты вернулся?" - "Потому, что я ошибся уходя". - "Ты меня любишь?" - "Люблю". - "Тогда уйди еще раз. Я с собой справлюсь, никто ничего не заметит. И ты никому ничего не говори. Знать будем мы двое. Да?" - "Да". - Денис смотрел на нее и с удивлением, и с восхищением, и с благодарностью. Чем большей была на его плечах тяжесть, тем ему было проще. Встав, он направился к выходу. Анна смотрела на него, не двигаясь. Когда он уже открывал дверь, она, показалось ему, сделала какое-то движение руками, точно хотела - и не решалась - их поднять. Он вышел и закрыл за собой дверь".

Стояло потом слово: "конец". Ниже было приписано: "о том, что предпринял Денис, сведений еще не поступило. Когда они поступят? 10, 15, 20?". На отдельном листке, приклеенном к папке, было написано:

"Вассершлаг (это был издатель, с которым, как я знал, Аллот поддерживал отношения) утверждает, что из этой повести можно сделать целый роман. Но, наверно, я умру раньше".

{198}

45.

Мне писал Аллот, не обо мне. Писал как пишут письма. При этом даже не зная, прочту ли я его письмо-новость, так как не знал, появлюсь ли я вообще когда-нибудь. Несмотря на это, он явно, все время, каждое выводя слово, был обращен в мою сторону! И я подумал, что давать мне такого рода приказания, не могло не приносить ему удовлетворения. Может быть это было его единственным удовлетворением! Что несколько его стесняло, так это сроки. Не спрашивал ли он себя, время от времени: 10, 15 или 20 лет? Что до всего остального, - характеры, действие, обстановка, даже пейзажи, - он всем этим располагал как хотел, не испытывая, по-видимому, ни малейшего затруднения. В одном отношении его проницательность оказалась безупречной: он подчинил своего Дениса Далле чужой воле, угадав, что я тоже подчинился чужой воле, больше чем угадав, зная, что именно так было. Независимо от фантасмагорической и произвольной перетасовки и измышленных дополнений повесть Аллота была повестью обо мне. Я был в центре его "сюжета"! И даже если, прислушавшись к совету Вассершлага, он предпринял бы переделку этой повести в роман, сохранив только отправную точку, все равно главным было бы то, что случилось со мной и тогда-то вот именно я стал подозревать, что настоящий роман придется писать не ему, а мне!

Зоя все не возвращалась, и я себя спрашивал, продолжать мне ожидание или попытаться поставить конечную точку? И как только об этом подумал, как только себе представил, что, на подобие Дениса, начну приближаться, приближусь и войду, так все во мне застонало, и с удвоенной, утроенной, удесятеренной силой нахлынули мысли, которые меня душили, когда я ходил, из угла в угол, по низкой комнате Заза. Я взял кроки (так в оригинале) Зои. Какая, какая именно боль Мари была передана в этих штрихах? Что было первопричиной ее мучения? Что другое могла она делать, как не замалчивать правды? И что другое - как не уйти мог сделать я, когда меня уткнули носом в эту правду? И все-таки, что-то оставалось еще в тени, не совсем было точно установлено. Не эта ли, еще покрытая тенью сторона побудила меня придти прежде всего к Аллоту, не желание ли с ним рассчитываться? Я пожалел, было, что не довел своей руки до его кадыка, и машинально взял папку с надписью "Учитель истории Ермолай Шастору".

"Такого нервного, - побежали строки, - такого только собой занятого, такого несдержанного на рассказы о себе человека как Ермолай Шастору, я не знал, и никогда, конечно, не узнаю. Он был худ, подвижен, суетлив, носил волосы бобриком, вследствие чего казался выше своего роста. Глаза его горели как угли, были тревожными и вопросительными. Он вечно находился в каком-то полуисступлении, всех всегда в чем-нибудь подозревал, осуждал, ко всем испытывал враждебность и недоверие. Точно во всем мире не было ему равного и точно {199} весь мир состоял из злоумышленников, глупцов, циников, лгунов! Если, изредка, он усматривал в ком-нибудь какие-нибудь достоинства, то тотчас делал оговорку, что если хорошенько присмотреться, это может быть и не так. Считалось, что мы друзья. Считалось это с давних пор и до самого последнего времени я в этом не сомневался. А так как, - не знаю почему, - я находился от него в какой-то зависимости и подчиненности, - то каждый раз как он осуждал, выводил на чистую воду, докапывался до подлинных побуждений, всегда предосудительных (хороших он не допускал) всякого, вновь встреченного, человека, и со мной этими домыслами делился, я стал, отчасти, его подпевалой. Выходило, что мы осуждаем оба. Мы вместе учились в лицее и вместе поступили в университет. Он был много способней меня и, к тому же, располагал отличной памятью, все ему давалось без усилий, в то время как я просиживал над книгами и тетрадями целые ночи. Он мне помогал, объясняя то, чего я не понимал, давая советы, доверяя мне свои записки. Позже, после экзаменов и конкурса, он посвятил себя педагогической карьере. Характер его от этого не изменился, - он остался таким же подозрительным, таким же недоброжелательным и нервность его не уменьшилась. Его сразу же возненавидели, как ученики, так и коллеги. Не было, кажется, такого недостатка, в котором он каждого из них не обвинял бы: и в глупости, и в низости, и в интриганстве, и в невежестве. Что до меня, то зная свои не слишком большие силы, я ограничился лицензией. Но даже роль секретаря адвоката, на которую я, добившись лицензии, стал претендовать, оказалась мне недоступной и мне пришлось согласиться на совсем скромную, подчиненную должность. Мы жили с Ермолаем в соседних гостиницах и постоянно виделись; я всегда ему был нужен для желчных излияний! Мы часто вместе обедали, завтракали и даже совместно проводили каникулы. И уж, само собой понятно, встречались в кафе, немного артистическом и богемном, в одном из оживленных кварталов столицы. Там мы и познакомились с Мартой. Марта была некрасивой, неважно сложенной, не отличалась ни большим умом, ни образованием, не располагала никакими собственными средствами и не ожидала никакого наследства. Она работала в книжной лавке в качестве помощницы продавщицы, и дорогие туалеты были ей недоступны. Несмотря на все эти неблагоприятные обстоятельства, она была привлекательна. Во-первых, она была очень доброй, очень ласковой, очень женственной. Во-вторых, у нее была высокая, красивая грудь. В-третьих, она умела, с помощью какой-нибудь ленты, пли пестрого шарфика, или самодельного свитера, придать себе своеобразный шик. Ее темно-шатеновые волосы были пышны, и, зная об этом, она уделяла много внимания прическе, {200} в частности, очень охотно носила великолепные косы. Мы влюбились в нее одновременно. Ермолай открыто, нервно, с ревностью, с подозрениями, требовательно, нетерпимо. Я - тайно. Через год он на ней женился. И так как в течение этого года я был его конфидентом и он рассказывал мне решительно обо всем, о всех своих хитростях, о том, как протекали свидания, как шли разговоры, о намеках, сомнениях, колебаниях и, наконец, о согласии, - то и выпали на мою долю довольно мучительные часы, тем более, что в тайне я, просто-напросто, сомневался в том, что Марта его любит. Ему, кажется, такое подозрение в голову не пришло ни разу и он относил колебания и отсрочки за счет некоторой слабости ее характера.