С приходом «Ренталла» коллектив разделился на молодежь и старперов, которые в свою очередь раскололись на творческих и технических. Творческие посматривали на новоиспеченных издателей свысока, а технари — наборщики, корректоры, монтажистки — всячески выказывали уважение.

Пределом мечтаний Варшавского была безбумажная технология верстки. Для этого требовалось докупить сервер и десятка два компьютеров для персональных рабочих мест. Сам-Артур планировал выжечь каленым железом понятие «рукописи», потому что корреспонденты сдавали их в набор как при заполнении анкеты: ненужное вычеркнуть. А когда набираешь сам, лишнего не попишешь.

Ответственный секретарь «Смены» Упертова отказывалась познавать компьютерный подсчет строк и составлять макет под электронные шрифты и кегли. Она так и не смогла просчитать, сколько компьютерных строк умещается на полосе.

— Вы мне дайте перечень расстояний между буквами и строками, оправдывалась Упертова, — и тогда я нарисую вам оригинал-макет.

— Понимаете, — втолковывал ей сам-Артур, — эти расстояния выбираются автоматически и могут быть любыми. При ручном наборе — да, это возможно, при компьютерном — нет, поскольку вариантов — бесконечное множество.

— Понимаю, — отвечала Упертова, но продолжала требовать перечень.

— Что это у вас такой заголовок мелкий? — спрашивали у нее.

— Так кегль же двенадцатый, — отвечала она, не въезжая в новый смысл верстки. Слово «интерлиньяж» повергло ее в шок окончательно, и она возглавила оппозицию. Пошли казусы. Кинолог развязался с писаниной и состряпал колонку о выставке живописи.

— Это мы не пропускаем, — тормознул заметку Артамонов. — Материал должен быть оплачен как рекламный. Или снят с полосы с выплатой гонорара автору. Впредь мы составим перечень тем, которые нельзя будет разрабатывать без санкции.

— Вы не имеете права вмешиваться в работу редакции! — вспылил Кинолог.

— Мы оплачиваем ваш труд! — поставил его на место Артамонов.

Упертова вопреки решению издателя разместила заметку Кинолога на первой полосе. Это следовало понимать так, что свою волю редакция может излить, несмотря ни на какие условности. В подтверждение после особенно тяжелой ночи Шерипо поместил снимок «Хороши у нас рассветы!». Грязное пятно символизировало наступление нового дня, которое смазывало лицо юбилейного подписчика.

— Деду лет триста, — промямлил Прорехов, осмотрев снимок. От ужаса он сполз со стула и устремился одновременно и в туалет, и к холодильнику за бутылкой пива. — Деду лет триста, блин. Прорекламировали, называется.

— Да что ты так заходишься? — спросил его Макарон. — И не такое случалось!

— Посмотри на деда, — поделился горем Прорехов. — И это наш самый активный читатель.

Краска при печати расплылась по офсетной резине так нелепо, что просто некуда, и, кроме антирекламы, этот снимок ничего не давал.

После нескольких концептуальных склок с редакцией Артамонов сказал:

— Эту журналистику надо корчевать! До последнего пня! Выкашивать, как борщевик Сосновского! До последнего ствола! Надежда только на отаву.

— Плюрализм мнений в одной голове — это первая стадия, — согласился Прорехов.

«Ренталл» потребовал от Фаддея, чтобы Шерипо съехал с редакционного этажа. Следом за ним была отпущена на волю и Огурцова-младшая. За несоответствие должности ее выставили на улицу Горького и нацелили прямиком на вагонный завод без выходного пособия. Товарищ Пеньков — эта дремучая смесь негра с козой — был отправлен на фиг переводом.

— Чтоб не прерывался стаж, — пояснил Макарон отвечающий за кадры.

Проведя чистку, выработали и подписали с редакцией концепцию газеты, отклонение от которой каралось. Но язык текстов — самомнительный, поучающий — оставался бичом редакции. Никакие уговоры и угрозы со стороны издателей не помогали. Журналисты продолжали демонстрировать свое превосходство над читателями. Обхаивание всего, что попадалось под руку, считалось основой демократии. И самое страшное, что все любили писать сочинения на свободную тему и никто не любил писать диктанты под диктовку.

С возрастом стало понятно, что местная журналистика — явление чрезвычайно узкое и ограничено кадровыми рамками. Перетекание кадров из одной редакции в другую и дальше, в вышестоящие органы, подтверждало теорию Прорехова о тараканьей миграции в печатной среде. Кадры панически покидали пастбища, на которые попадал дуст. Дуст перемен и высоких профессиональных требований. Отраслевой переток кадров был повальным. Люди родственных структур терлись друг о друга десятилетиями, появляясь то с одной, то с другой стороны, то в качестве творца, то в обличье цензора, то внештатником, то на самом верху отары. Позорькин, например, отсучил ножками из районки в инструкторы обкома, а Ужакова, наоборот, в заместители Шимингуэя. Замес, что называется, густел. Изнанкина вытянулась за лето в наместника председателя исполкома Платьева по многотиражкам. Альберт Смирный оставил без присмотра слесарню в захолустье и залег в освободившееся типографское ложе, еще теплое. Все журналисты хотя бы по разу — а то по два и по три — поработали в каждом из местных средств массовой информации. Выгонит, бывало, кого-нибудь поганец Фаддей, а пишущий раз — и к Асбесту Валериановичу, напоет ему песен и бальзамчику на душу Шимингуэю кап-кап — мол, о вашей газете уже давно раздумывал долгими летними ночами. Через пару месяцев пишущего опять гонят взашей. Изгнанник — к Изнанкиной: примите, так и так, пострадал за правду у Шимингуэя. Уверен, что вы, в отличие от негодяя, поймете меня. Стремлюсь исписываться у вас до умопомрачения, не за деньги, а из принципа. После радио и телевидения круг замыкался, и блудный сын опять падал ниц перед Фаддеем, потому что все редакторы вокруг — твари и жмоты, и только в «Смене» можно запросто выпить средь бела дня из одной тары с редактором. Фаддей таял, посылал гонца к председателю «ТТ» Завязьеву и вновь брал в штат бестолкового.

Когда заходила речь о каком-то корреспонденте, то складывался следующий диалог:

— Это который в «Губернской правде» выписывает вавилоны про рыбные заморы?

— Нет, он из «Сестры», вел там женскую криминальную хронику.

— Ну что вы! Он работал в «Смене», лабал репортажи о погоде!

— Уймитесь! Я буквально вчера видел его на экране с дрожащими пальцами. Он работает на телевидении.

— На каком экране?! Он боится эфира как огня. На радио он всю жизнь служил. Подчитчиком.

— Подчитчик — это в газете.

— Какая разница!

Местечковый журнализм требовал свежей крови со стороны, а не от соседних редакций, между которыми происходила ротация.

Шимингуэй готовил к выпуску книгу и тайно попросил Фаддея посодействовать в ее компьютерном наборе на базе «Ренталла» своего очередного опуса. Опус открывался острым воспоминанием детства. Прямо с первой страницы автор рассказывал, как его предок валит привязанного к дереву кабана, а потом, прожарив паяльной лампой копыта, сдирает с них роговицу. Голые пальцы поросенка романтично дымятся… Местами мемуары были просто опупеозом половозрастного тщеславия, а в целом эта соната № 2 посвящалась цеху опок вагонного завода, откуда Асбест Валерианович начал свой трудовой путь. Произведение называлось «Молотобоец» и приурочивалось к круглой дате промышленного гиганта — Шимингуэй всерьез решил содрать с юбиляра денежку. Удачно найденный композитный стиль подачи материала релевантный отечественный мутатив — нисколько не отрицал нравственных устоев кодекса строителя коммунизма, разве что немного противоречил таблице умножения.

Ренталловцы простили Асбесту Валериановичу его ошибку несотрудничества и пошли навстречу. А пока набирали книгу, вволю потешились. У Шимингуэя в тексте попадались такие перлы, что глаза отказывались верить. Легированные выражения шарашили картечью по мозгам:

«У каждого, кто отличался трудовым долголетием, своя система тонуса голодная юность, полная тревог и лишений жизнь».

«Гидромолот — это не просто разновидность рабочего».