Кинолог свою последнюю статью сдал в набор год назад. Он комплексовал из-за малорослости и искал себя в феерической сфере — кино. Будучи ответственным за культуру, он таскался по фестивалям и не вылезал из видеоклубов. Лишь бы не заниматься газетой. Публично его величали Евгением Ивановичем, а кулуарно — Кинологом, ласково и с сочувствием. На планерках он был невыразителен, и никто не мог понять, принимает он идеологию «Ренталла» или нет. Как-то раз, в момент обсуждения — обзаводиться собственной фотолабораторией или нет, он предложил вообще отказаться от снимков в газете.
Обыкновенно Кинолог покидал кабинет, чтобы пострелять сигарет. Уже зная, зачем он вышел в коридор, курильщики сразу протягивали ему свои пачки:
— Пожалуйста!
Кинолог напрашивался на дежурства по номеру и, повиснув на телефоне доверия, по мере надобности выслушивал неуравновешенных читательниц. А в нормированное время, сидя в кабинете, подслушивал телефонные разговоры девушек из машбюро — брал и не клал на место параллельную трубку. Девушкам без конца звонили парни с улицы. Это подтверждало догадку Прорехова, что внутренний ресурс редакции не удовлетворяет прекрасную половину, и ей ничего не остается, как дружить за пределами рабочей территории.
Иногда машинистка побойчее говорила:
— Привет, Евгений Иванович!
Он сразу бросал трубку. В телефоне щелкало, а парень на том конце провода спрашивал:
— Кому это ты, милая, приветы передаешь?
— Да так, знакомый один… Кинолог.
На этаже имелась фотолаборатория. Пестовал ее фотоискусник Шерипо. Пытаясь скрыть синие мешки под глазами, он носил солнцезащитные очки при любых показаниях экспонометра. За неимением времени все репортажные снимки в номер он делал с чертова колеса в городском саду, а по утрам занимался самолечением — вводил себе под кожу пару уколов купленной в аптеке полынной горькой, чтобы прийти в норму, а потом в потемках проявочной комнаты весь день совершал таинство допивания начатой бутылки и сильно нервничал, если кто-нибудь это таинство нарушал.
Так называемый начальник так называемого отдела информации был темной лошадкой по фамилии Пеньков. Кудрявый и в толстых очках, он работал на сторону. Он «находил в трамвае» документы и под видом информационных сообщений проводил через газету заказные материалы.
— Если эта смесь негра с козой не перестанет таскать к нам всякий дерибас, — воодушевлялся Артамонов, — то, ей-богу, я начну жить на гонорары!
В этот момент в дверь всовывалась сама «смесь»:
— Я по финансовому вопросу… — говорила она. — Как насчет выплат?
— Не рвите сердце, товарищ Пеньков, — притормаживал его Артамонов, рассупоньтесь!
— Нельзя ли, наконец, получить причитающееся? — топтался у двери Пеньков.
— Деньги за такого рода материалы надо сдавать в кассу, а не класть в карман, — дал Артамонов исчерпывающий ответ.
— Так вы еще не опубликовали? — изумилась смесь.
— Знаете что? — довел до логического завершения свою мысль Артамонов. Идите и впаривайте халтуру Шимингуэю! Нам такого дерибаса не надо!
— Какого дерибаса? — вскинула глаза смесь.
— Никакого! — продолжал втолковывать ему Артамонов. — Нельзя быть журналистом с таким подходом. Порой так и хочется спросить: какого черта? Но жизнь вынуждает сдерживаться и спрашивать: с какого переляка?! Вам надо менять профессию. И ладно бы вы владели ею — была бы одна напасть. Или не впаривали бы нам левые исследования в области подпольной торговли! Но вы одновременно и писать не умеете, и пытаетесь публиковать лозунги с чужого плеча! Идите и передайте остальным, что мы только с виду дураки. И что Макарон — не отец наш, Прорехов — не шофер, а я — не муж якутянки, хотя нас часто видят вместе!
— И купите себе немножечко ОЛБИ, валух! — посоветовал смеси вдогонку Макарон.
Отделом писем в «Смене» ведала потомственная журналистка Огурцова. На вопросы: почему вы не пишете в номер? и где ваши материалы? — она сообщала:
— Я не отвечаю за картинку на полосе.
Потомственность Огурцовой заключалась в том, что ее отец — невысокий семенной огурец на каблуках — бессменно руководил радио, а мать — цокающий бычок с развивающимся нутряным баском — присматривала за местным телевидением.
Огурцова-старшая выходила в эфир, как за околицу. Говорить и думать одновременно она не умела и лепила в прямом эфире такие мазанки, что киты, если речь шла о них, массово выбрасывались на берег, а поморы, помянутые в передаче, наоборот, отказывались возвращаться на материк.
Огурцова-старшая частенько забывалась перед камерой и заводила волосы эдак рукой за ухо. Неожиданно открывался огромный до несправедливости левый орган слуха и забирал на себя все внимание телезрителей. Опешивший оператор замирал и, как в ступоре, долго держал ухо в кадре. Огурцова-старшая продолжала молоть такое, что хотелось назад, к Гоголю.
— Сегодня очень важно, чтобы врачи были в курсе всего, что составляет передовой слой медиков, — произносила она с умным, как у Помпиду, видом, опасаясь лишь одного — сорваться с наигранного велеречивого журчания на будничный кухонный баритон. Тем временем оператор, очарованный неестественно большим информационным поводом, продолжал держать ухо во весь экран, как в передаче «Сам себе режиссер».
Огурцовы-родители посчитали, что с них пошла есть журналистская потомственность, и, чтобы семейству окончательно укрепиться на поприще, столкнули чадо в «Смену», как в воду. А девочку сводили с ума вагоны. Вообще, над юными горожанами, в смысле выбора жизненного пути, довлело градообразующее предприятие — вагонный завод. Детки ходили в хореографические кружки, литературные студии, занимались языками в спецшколах, но в конце концов становились вагонниками.
Дочка Огурцовых быстро усвоила родительские нелепости и потащила их дальше. Когда в редакцию подолгу не приходили письма, Огурцова-младшая писала их сама. Как-то она сфабриковала рецензию на выступление рок-группы. Она у нее начиналась так: «Музыка сделалась ритмичней, в текстах стало появляться больше разных слов». В письме из якобы ведомства Фомината она превзошла и маманю, и самое себя: «Большой вред лосям принесли сухие годы последних лет и браконьерство». Готовя телерейтинги по письмам читателей, Огурцова-младшая выпестовала выражение: «Предлагаем посмотреть вашему вниманию». С ее подачи в обиход вошло словосочетание «это достаточно обездоленные люди», по ее милости обрели жизнь самые крутые солецизмы «таковы они есть» и «это не влияет значения».
Как и говорил Фаддей, коллектив «Смены» оказался подвижен и пестр. Стало понятно, что с каждым его членом придется разбираться отдельно.
…За три ходки на «Волге» Макарон перевез из гостиницы в редакцию весь компьютерный комплекс. Когда частями его несли по коридору, работники стояли вдоль стен по стойке «смирно», а потом столпились в комнате посмотреть на чудо.
— Не переживайте, — снимал с них мандраж Варшавский. — Обучим.
— Ну, гражданка Ясурова, что вытянулась как бестужевка?! — веселился свежему контакту Прорехов. — Проходи, не бойся. А то козленочком станешь. И можешь даже потрогать — это сканер. — А потом обратился к Варшавскому. Слышь, Артур, подготовь девушку к печати, а то сам я боюсь обсвинюжиться. У меня даже руки трясутся от предвкушения новизны. — Прорехов даже и не пытался скрыть, что положил на Ясурову глаз.
— И Галке будет веселей, — потер руки Варшавский, радуясь, что теперь есть на кого оперативно спихнуть якутянку.
Приступили к работе над чужими ошибками. В ходе этой операции нарывались на впечатление, что редакция гоняла чай из одной чашки. Отовсюду только и доносилось:
— Вы не одолжите посуды — чаю попить?
— Только помойте за собой, — напоминал Артамонов, если просители нарывались на него, — а то после вашего чая она всегда портвейном пахнет.
Поэтому, прежде всего, купили чайные сервизы и сделали обширную кадровую зачистку. И только после этого создали рекламную службу. Затем утолстили тетрадку и поэтапно вывели газету на ежедневный режим. Разработали новый логотип и убрали с первой полосы обнаженную натуру. Но самое главное компьютерная верстка ускорила подготовку макета. Теперь «Смена» быстрее других поступала в типографию, раньше печаталась и утром первой попадала в киоски. Вследствие этих пертурбаций ажиотажного спроса на газету не возникло, но тираж пополз вверх.