Глава девятая ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ПАННЫ

Щербаков отодвинулся в глубину ложи и откинулся на спинку кресла. Так было удобнее. Его никто не видел, и он никого не видел, кроме Панны и дирижера у рампы.

Музыка «Ивана Сусанина» — то теплая, как летний вечер, то широкая, как беспредельная даль волжских степей, как весеннее половодье рек. Казалось, что шумят вековые дубовые леса и звенят прозрачные ручейки меж папоротников. Музыка, полная силы и. радости, жила, дышала, в ней ощущалось биение сердца. Она захватывала Олега, рождая в душе светлую радость. Такое же чувство душевного подъема и радости Щербаков испытывал в порту, в кабине портального крана. Там он полностью отдавался ритму, гармонии, мелодии труда. Там он утверждал красоту и мощь бытия.

Разве можно отчаиваться, когда есть на свете такая музыка?

Панна вся ушла в музыку. Щербаков всегда чувствовал себя с ней легко и непринужденно. Панна была единственным человеком в их компании, с которым он делился своими сокровенными мыслями. Она не высмеивала его, как это часто делали другле. Ей даже нравились, как она любила выражаться, такие лирические отступления. Просто удивительно, как она сохранила всю свою цельность и непосредственность в пестрой и разношерстной компании Рутковской.

А он, Щербаков? Сохранил ли душевную ясность и чистоту?

Щербаков слушал музыку и слушал себя. Нет, не все еще потеряно, если музыка поет в душе, окрыляет счастьем. Он не завяз в грязи и пошлости. Его так и не увлекла погоня за заграничными тряпками. И, может быть, только сегодня он понял, что ему в чем-то помогла Панна. В зале зажегся свет. Антракт.

— Выйдем? — спросил Щербаков.

Панна покачала головой.

Когда Щербаков вернулся в ложу, возле Панны находился Суровягин. Они оживленно беседовали.

— Я не помешал? — Щербаков протянул Панне плитку шоколада.

Суровягин сухо поздоровался.

— Угощайтесь, мальчики, — сказала она, отламывая шоколад, и весело посмотрела на них.

— Давно я вас не встречал, — вежливо сказал Щербаков, Помните вечеринку у Панны? Вы тогда так жаждали знакомства с Рутковской. Она вам понравилась?

Суровягин стоял прямо, чуть откинув голову назнд. На вопрос Олега он только пожал плечами.

Раздался третий звонок. Гул в зрительном зале стих. Музыканты настраивали инструменты.

— Значит, договорились встретиться у выхода, — сказал Суровягин Панне и, не взглянув на Щербакова, вышел.

— Какая муха его укусила? — спросил Щербаков.

— Давайте оперу слушать.

— Он что, ревнует? — не унимался Щербаков.

— Спросите его, — засмеялась она.

— И так видно.

— Вот возьму и выйду замуж за него. Кому вы будете тогда исповедоваться?

— Парень он ничего, — заметил Щербаков. — Только, кажется, суховат немного. Скучных людей терпеть не могу. Может быть, я ошибаюсь…

Опера кончилась в одиннадцать вечера. Суровягин ждал Панну у выхода. Она подхватила обоих под руки, и они вышли на шумную улицу.

— Андрей, вы знаете, Аню Рутковскую арестовали.

— Знаю.

— А нас с Олегом могут арестовать? Мы ведь тоже бывали в ее компании, дружили даже…

— Ничего хорошего в этом не нахожу. — Суровягин пожал плечами.

Щербаков улыбнулся. Сейчас она подбросит жару. Панна умела это делать, когда хотела. Но она почему-то промолчала. Суровягин, видимо, был не в духе. Щербаков догадался, почему: Андрей считал его здесь лишним. Ну и пусть!

Вдруг Панна воскликнула:

— Знаете, друзья, у меня сегодня день рождения. Двадцать лет!

— Двадцать салютов из двадцати бутылок шампанского? рассмеялся Щербаков.

— Поздравляю, — сказал Суровягин.

Щербаков куда-то метнулся и скоро вернулся с букетом цветов.

— Где вы их раздобыли, Олег? Какая прелесть!

— Это неважно, Панна. Важно, что в жизни есть цветы…

Панна шла между Щербаковым и Суровягиным.

«И тогда мы шагали по бокам Панны, точно конвоиры», — подумал Щербаков.

Было какое-то странное настроение. Ему казалось, что улица вместе с ними поднимается ввысь и летит сквозь ночь, сквозь годы, сквозь множество воспоминаний. Утреннее посещение тюрьмы. Записка Ане, вложенная в передачу. Театр. «Иван Сусанин». День рождения Панны. Все это удивительные куски жизни. А в порту…

Щербаков заговорил о своей работе:

— Вчера мы закончили ремонт крана. Вот была радость. Василий Иванович говорит…

Суровягин хмурился.

— Почему вы думаете, что нам интересно слушать о Василии Ивановиче? — он с нажимом произнес «нам». Щербаков изумился:

— Вы так думаете? Если…

Панна перебила Суровягина:

— Ребята, я запрещаю вам ссориться!

Она стояла между ними и переводила глаза с одного на другого.

— Да мы не ссоримся, — усмехнулся Щербаков.

— Панна, отойдите в сторону, — решительно сказал Суровягин. — Нам надо поговорить со Щербаковым.

— И не подумаю!

— Зря.

— Это моя забота.

Щербаков сел на скамейку и закурил.

— Я вас слушаю, Суровягин.

— Вы сейчас же оставите Панну. И никогда больше не будете встречаться с ней.

— Это почему же?

— Вы компрометируете ее.

Щербаков медленно встал. Он был мертвенно-бледен.

— Андрей, как вам не стыдно? Помиритесь сейчас же, — Панна топнула ногой. — Ну?

— Либо он, либо я, — потребовал Суровягин.

— Андрей, вы действительно невыносимы!

— Выбирайте…

— Это уж слишком. Олег, пошли! — Она круто повернулась.

Щербаков постоял минуту-другую, посмотрел вслед удаляющейся фигуре Суровягина, потом шагнул за Панной.

Еремин вошел в кабинет Лобачева.

— Здравствуй, Николай Николаевич. Где же именинница?

Лобачев не ответил. Он сидел за столом и увлеченно рассматривал в лупу какую-то фотографию. Еремин знал характер друга и не обиделся на его молчание.

— Здравствуй, Николай Николаевич, — повторил он, усаживаясь в кресло.

— Это ты, Алексей? — встрепенулся Лобачев. — Садись, голубчик. Садись. Панна где-то задержалась.

Лобачев мельком взглянул на Еремина и опять занялся фотографией.

Еремин расставил шахматы и осмотрелся. Кабинет был забит книгами и чучелами морских животных. По обе стороны письменного стола возвышались два громадных аквариума. И чего только не было в них! Рыбы, морские звезды, медузы, креветки, трепанги, акулы-карлики, крабы…

«Мой карманный Тихий океан», — с гордостью говорил профессор, знакомя друзей с обитателями аквариумов. Самое удивительное заключалось в том, что морская фауна и флора жили в условиях, близких к естественным. Аквариумы как бы представляли кусочки океана, чудом перенесенные в комнату. Можно было часами сидеть возле них, созерцая трепетное биение жизни.

— Червей, между прочим, я принес, — нарушил молчание Еремин. — Завтра пораньше выйдем.

Лобачев рассеянно взглянул на него.

— Н-да… Все-таки это невероятно. Не верю!

— О чем ты?

Лобачев накрыл ладонью кучу фотографий на письменном столе:

— Чигорин прислал.

Такие же фотографии Еремин видел у начальника управления. Снимки были сделаны под водой. На всех фотографиях — изображение темного веретенообразного тела с тупой, обрубленной головой. Еремин перебрал снимки. Они ничего не говорили ему.

— Разве мало акул в океане, — осторожно заметил он, зная характер друга.

— Он еще сомневается, — Лобачев поднялся, высокий, стройный. — Да что с тобой говорить, профан ты эдакий! Человек, который сделал эти снимки, может быть, открыл новый вид акулы, если это акула, конечно. Понимаешь теперь?

— Интересно, что и говорить! Одной акулой в океане будет больше. Вы, ихтиологи, поднимете шум, напишете статьи в журналах, но…

— А известно ли тебе, что именно это животное — они там на острове называют его Чаком, то есть черной акулой, — беспощадно истребляет каланов в заповеднике?.. Таня Чигорина права, тысячу раз права.

Еремин более внимательно рассмотрел фотографии.

— Откуда видно, что именно этот… Чак похищает каланов?