— Нечто вроде вечера воспоминаний?

— Почему бы нет? Время у нас есть.

— Что ж… Разрешите закурить?

Суровягин молча положил перед ней пачку сигарет и коробку спичек.

Она закурила.

— Даже не знаю, с чего начать, — как-то неуверенно заговорила она. — Родом я из Сибири. Мне было четыре года, когда началась война…

— Бывал я в Сибири. Чудесный край. У меня там сын. — Полковник повернулся к Суровягину. — Лейтенант, организуйте нам чаю…

Суровягин вернулся минут через десять. В кабинете еще продолжался разговор о Сибири.

Рутковская пила чай мелкими глотками. Суровягин уже привык к манере полковника вести допрос в такой вот непринужденной, почти домашней манере.

«Надо проникнуть в душу человека, а уж тогда решить, как дальше вести дело», — говорил Еремин подчиненным.

Вот и сейчас, верный своим принципам, он тщательнейшим образом исследовал жизнь молодой женщины, умной, хитрой и… вредной.

Тяжелое детство. Мать работала на вокзале. Она запирала дочь на замок, а сама на целый день уходила из дому. Приходила вечером, часто с незнакомыми людьми. Они оставались на ночь. Девочке было семь лет, когда мать исчезла. Потом говорили, что она уехала с кем-то в Среднюю Азию. Аня двое суток сидела взаперти. На третий день, доев все, что оставила мать, девочка с трудом открыла форточку и позвала соседку, которая на ледяном ветру развешивала белье во дворе.

Соседка взяла ее к себе. Это была добрая и отзывчивая женщина. Аня выросла у нее. Хорошие, светлые годы. Кончила десятилетку. Поступила работать лаборанткой в научно-исследовательский институт…

Слушая Рутковскую, Суровягин невольно вспоминал свое детство. Он был старше ее на год и тоже хлебнул немало горя. Шел 1942 год. Отец уходил на фронт. Он собирался медленно и деловито.

— Ну, мать, пока…

Мать сказала:

— На войну бегом не бегают. Посидим на дорогу…

Сидели и молчали. Потом отец резко встал.

— Андрей, — позвал он. — На войну ухожу, сынок, — спокойно, как об обычном, сказал отец. — Ты слушайся мать. Понял? Будь мужчиной в доме, ясно?

Андрей мотнул головой. Понял. Хотя понял тогда только одно — отец уходит. Уходит надолго, навстречу очень трудному делу.

Война вошла в жизнь села тяжелой мужской работой для стариков, женщин, мальчишек. Андрейка работал вместе с матерью в поле, помогал дома по хозяйству. Было трудно. Потом школа, училище… Нет, он нигде не свернул с прямой просеки жизни.

Почему же свернула Рутковская? Когда и как это случилось? Может быть, душевная травма, нанесенная в детстве, оказалась роковой для нее? Но ведь была женщина, удочерившая ее. Была школа… Так почему же она сейчас сидит в кабинете следователя?

Рутковская рассказывала.

В институте на нее обратил внимание руководитель одной из лабораторий. Крупный ученый. Она хотела устроить жизнь. Вышла замуж. Бросила работу. Муж вечно был занят. Она с утра до вечера носилась по магазинам, по портнихам. Потом все надоело. Начала скучать. Вставала поздно. Бродила по квартире с опухшими глазами, капризная и заспанная. Муж советовал вернуться на работу, но работа уже не увлекала ее. Появились подружки. Устраивала вечеринки. Танцевали. Немного сплетничали.

У нее было много поклонников — молодые поэты, художники, артисты. Они обо всем судили с апломбом, безапелляционно. С ними было весело. Но мужу они не. нравились. Он говорил о них резко и строго. Она соглашалась с его суждениями и… продолжала встречаться с ними. Была молода и глупа. Плохо знала жизнь. А сейчас она раскаивается в этом. Мужа она любила…

Рутковская закурила новую сигарету.

Еремин поднялся из-за стола и медленно прошелся по кабинету.

— Как-то странно устроена жизнь, — сказала Рутковская, нагибаясь к стоявшей рядом вазе с цветами. Она понюхала цветы, откинулась на спинку кресла и вздохнула: — Цветы, — и какая-то тень пробежала по лицу.

Еремин вернулся к столу.

— Почему вы считаете, что жизнь устроена странно?

— Разве не странно, что один человек может арестовать другого, лишить его всего этого, — она показала на цветы.

— Мы представители народа и арестовали вас от имени народа, — немного запальчиво сказал Суровягин. Она засмеялась:

— Вы слишком молоды, лейтенант, чтобы говорить и тем более действовать от имени народа.

Суровягин заметил, как весело блеснули глаза полковника. «Кусачая», — подумал Суровягин.

— Вы говорите, жизнь странно устроена, — Еремин мял сильными пальцами тоненькую папиросу. — Что поделаешь, в жизни есть странности. Мне, например, представляется чрезвычайно странным, что на нашей планете существуют империалисты. Странным кажется, что они хотят войны. Странным кажется, что в нашей стране есть контрабандисты… Когда в ваш дом ломится вор, вы что делаете? Пытаетесь задержать его, обезвредить с помощью соседей или как-нибудь иначе. А наша страна — это тоже дом, огромный дом, заселенный хорошими советскими людьми. И вот нам поручено охранять этот дом… Впрочем, мы уклонились от темы нашей беседы.

— Почему же! — запротестовала Рутковская. — Но вы же не считаете меня чужой в этом доме?

— Не хочу считать, — Еремин вздохнул. — Мне дорог каждый житель в нашем большом доме. Если бы это было не так, я давно не сидел бы здесь… Вернемся к нашему разговору. Мы, кажется, остановились на ваших встречах… Почему же вы бросили мужа и очутились в нашем городе?

Суровягин взглянул на Рутковскую. «Красивая, — неприязненно подумал он. — Сейчас начнет выкручиваться».

Но она не стала выкручиваться. Увлеклась одним работником института. Он работал в лаборатории мужа. Она не знает, кем он работал. Но муж очень ценил его.

— Фамилия молодого человека? — спросил Еремин. Она назвала: Холостов Александр Федорович. Она приехала с ним в Приморск. В главке, куда он поступил работать, ему дали квартиру. Они были счастливы, как можно быть счастливым в наш стремительный век. Но скоро он ее бросил и уехал. Почему бросил? У него были свои взгляды на жизнь.

— Живи, пока живется? — усмехнулся Еремин. Она кивнула.

«Настоящая исповедь», — подумал Суровягин и вновь подошел к настежь открытому окну. В переулке было солнечно. Промчалась легковая машина. В сквере играли дети. В тени деревьев, прислонившись к телеграфному столбу, стоял человек. Суровягин сразу узнал его. Олег Щербаков! Что он тут делает?

«На той стороне улицы, напротив окна, стоит Щербаков», написал Суровягин и положил бумажку перед полковником. Еремин мельком взглянул на записку. Рутковская рассказывала о Холостове, о его взглядах на жизнь. Полковник слушал с невозмутимым спокойствием. Суровягин пожал плечами и вернулся к окну. У телеграфного столба снова появилась высокая фигура Щербакова. Он беспомощным взглядом всматривался в двери управления. Вот он бросил сигарету и быстро пошел навстречу девушке. Панна! Она передала ему какой-то сверток. Они пошли рядом, на углу пересекли улицу и исчезли из виду.

Суровягин сел за свой стол. Неужели он ревнует? Полковник на мгновение остановил на Суровягине пристальный взгляд. «Ничего особенного. Ушел», — таким же выразительным взглядом ответил он полковнику.

Зазвенел телефон. Еремин поднял трубку.

— Ничего, примите. Сейчас пришлю лейтенанта. К дежурному, лейтенант.

Внизу у входа на столике дежурного лежал сверток.

— Откуда это? — спросил Суровягин дежурного.

— Передача для Рутковской.

— Записка есть?

— Вот. Полковник приказал доставить все это к нему в кабинет.

В кабинете шла мирная беседа. Суровягин положил сверток на диван, а записку передал полковнику.

— Друзья вас не забывают, — сказал Еремин Рутковской. Передачу принесли. Вам записка. Пожалуйста, возьмите.

Суровягин с удивлением взглянул на полковника. Подследственному же не разрешается держать связь с внешним миром. Мало ли что можно сообщить в записке?

— Что пишут ваши друзья?

Рутковская молча протянула записку Еремину.

— Зачем же? — усмехнулся полковник. — Чужие записки я не читаю, хотя имею на это полное право.