- Коли Петрило вздумал скрыться - где же его найдешь? Да и попробуй-ка у пса матерого косточку отнять. А коли не нашел ои храма. - что же нас не кличет? Почто слово не держит? И в этом разе искать бы его: надо, а где? По чужой-то земле с невеликой ватажкой ходить - сами знаете: А может, нашел он сокровища, да так случилось, что вынужден вернуться в Новгород другой дорогой. Как ни крути - надо нам отсюда убираться, домой идти, а там будь что будет.
- Что же ты раньше молчал: о крючках своих? - не утерпел спросить Кочень.
- Дюже я на хитрость боярскую надеялся, - объяснил Невзор. - Все думал - вернется Петрило. Верил ему, а он: Вот и нам надо уходить, да без шума, по-тихому, а посему булгар топить нет нам никакого проку. Вверх по Каме бежать на носу у дружины булгарской. Бог знает, куда прибежим, чем дело кончится?
- Но ведь по Волге домой возвращаться, - возразил Кочень, - это еще труднее. Великий-то князь Всеволод Георгиевич давно, небось, ушел из земель булгарских.
- Правда твоя, - согласился Невзор. - А посему все чаще думаю я о той раке, что в Каму впадает чуть выше камского устья. Да знаете вы эту реку, вода в ней светлая, серебром отливает. - Река вятичей, - вспомнил Голован.
- Она и есть, - обрадовался Невзор. - Ты же сам говорил, что живут на ней русские люди.
- Так ведь они нехристи, - встрял Кочень. - Старой веры держатся, нас, крещеных, не шибко жалуют.
- Али ты, крещеный, у красногорских огней не плясывал? - насмешливо спросил Невзор. - Али с девками хороводы солнечные не важивал?
- Ну, с девками! - протянул Кочень. - На алый цветок летит и мотылек.
- Ага! - насел Невзор. - Проехал было мимо, да завернул по дыму?
- Один Бог без греха! - не сдавался молодой мечник.
- Опять за свое? - рассердился Голован. - Нашли время спорить, да и было бы о чем. Ты почто крестился?
- Боярин велел, - с вызовом ответил Кочень. - Без этого на службу не брал.
То-то, что боярин, - Голован усмехнулся, оглядел воинов. - Окрестил да по миру пустил: Идите, крещеные, бочком, крутитесь волчком.
- Так ведь и я о том же, - обрадовался Невзор. - Кому жить хочется, тот и пню поклонится. Грех, конечно, так ведь не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься.
Ватажники с миром пропустили булгарские лодки, а ранним утром следующего дня легкие ушкуи стремительно летели вниз по течению, туда, где камские воды смешивались с серебряными струями реки вятичей.
Микулин сон
Микула потерял счет времени, одинаковыми серыми камнями валились на него тягостные дни, большой и прекрасный мир сузился до пределов булгарской лодки, тяжелое весло заслонило белый свет, бесповоротно отгородило и отодвинуло минувшее. С каждым взмахом этого весла все дальше назад уходила прежняя жизнь, которая с каждым днем, часом и мгновеньем все больше казалась сном, вымыслом, давней сказкой. И даже несчастья, постигшие Микулу в той прежней жизни, вспоминались теперь и виделись не такими горькими и страшными, ведь тогда он был свободен.
Да, тогда он не был прикован цепью к борту ручной посудины, чужие голоса не будили его ранним утром, ему не приходилось быстро съедать кусок черствой лепешки, запивая его разбавленным кислым молоком, надсмотрщик с хлыстом не стоял весь долгий день над душой его.
Теперь же все было именно так. В числе восьми разноплеменных рабов Микула с утра до вечера вздымал и опускал в воду длинное весло, с утра до вечера речные берега медленно уходили назад, и не было конца этой бесконечной дороге, и не было ничего, что могло бы прекратить это беспрерывное движение.
Микула часто вспоминал сон, виденный им в первую ночь плавания. Сон был такой: солнечный восход, вершина Ярилина холма, хороводница Улита кладет на землю крашеное яйцо и маленький каравай, слышится песня, начинается движение хоровода, и вдруг чья-то неосторожная нога ступает на хлеб, а другая нога топчет красное яичко:
В ту давнюю ночь Микула проснулся в страхе, сердце билось часто и тревожно, он долго ворочался на дне лодки и с тоской смотрел в высокое звездное небо.
- Не спится, паря? - чуть слышно спросил из темноты чей-то голос.
Микула вздрогнул, цепь на ноге его звякнула, он плотнее прижался к твердому борту лодки.
- Не спишь ведь, - сказал невидимый человек.
- Кто ты? - шепотом спросил Микула, вглядываясь в темноту.
- Весь день рядом веслом махал, а теперь спрашиваешь - кто:
- Ты русский, что ли? - все еще не решаясь поверить, спросил Микула.
- Да русский, русский, - заверил человек, добрая усмешка слышалась в голосе его. - Ты молчал весь день, а по обличью вроде наш.
Так Микула познакомился с соотечественником, год назад попавшим в булгарский полон. Звали нового знакомца Наум Гвоздь.
Наум, мужик бывалый и разумный, объяснил микулин сон просто:
- Крашеное яичко - жизнь, обласканная Солнцем, а хлеб - всему голова. Война проклятая жизнь твою потоптала, голову завернула под крыло. Сон-то в самую точку. Ну, ничего - беда бессердечна, да не вечна. Не тужи! Живой и слава Богу, великому Сварогу! Жизнь, паря, как курица рябая - от старых бед спасет, новых яиц нанесет. В твои ли годы горе горевать, грудь слезами поливать? Спи спокойно, отдыхай, завтра день тяжелый. Второй день пути всегда самый трудный, я-то знаю, не первый раз.
Позже, когда лодки шли уже по большой реке-, которую булгары называли Чулман-су, Наум показал Микуле на крутой обрыв, рядом с которым раскинулось широкое устье.
- В прошлом году, - тихонько заговорил он, привычно работая веслом, ходил я с булгарами вверх по этой реке. Тамошние жители калмезы называют ее Серебряной. В ту Серебряную впадает река поменьше, именем Пышма, сиречь река с плывущей лодкой. И правда, в низовьях делится она на два рукава, а между ними остров, на лодку похожий. И вот на этой Пышме, на высоком берегу, стоит городок калмезов, кар по-ихнему. Живет в нем главный жрец, который служит богам своим в святилище, ре-комом Куала. А посему тот городок калмезский зовется Куакар. Это мне один прежний товарищ растолковал, мы с ним, как вот теперь с тобой, в одной весельной паре труждалися, одну скамью огузками маслили. А после помер он от лихоманки какой-то:
Наум помолчал, погрузившись в свои думы, - может, вспоминал товарища, может, о доле своей печалился.
- Чудно, - сказал Микула, ожидая продолжения рассказа. Наум тряхнул головой, лицо его растуманилось, твердые губы чуть шевельнулись в едва заметной улыбке.
- Обожди, Микулка, дальше того чуднее будет, - сказал он потеплевшим голосом. - Чуть ниже Куакара, верстах в двух, живут на берегу Пышмы русские люди, земляки твои, вятичи.
- Вятичи? - удивленно протянул Микула. - Эк ведь их куда занесло!
Что так? Чудно:
- В прежние времена ушли из земли Низовской, спасаясь от грецкой веры, от кровавого крещения уберегаясь. Великого-то князя Андрея не зря Боголюбским нарекли - любви этой ради никого не щадил. Правда, и его не пощадили, да уж это грецкому богу виднее.
- И что, терпят калмезы пришлых людей на земле своей? - недоверчиво спросил Микула.
- Не только терпят, а вроде-как и почитают - и калмезы, и булгары, и чудь белоглазая, и даже чирмиши, вояки лютые. Ходят за советом к старцу их Доброславу. Он их наставляет и судит, и вершится все по слову его.
- Да отчего так? - снова удивился Микула. - Что за сила в Доброславе?
- Того не ведаю, - вздохнул Наум. - На пристани куакарской подходил старец к нашим лодкам, с булгарами беседовал, поговорил и с нами, рабами цепными. Ничего не; сказал особого, но всю душу мою теплом обдало, как будто сам Дажьбог погладил ее своей ладонью. Год прошел, а я все еще тем теплом согреваюсь. Мужика ведь не работа губит, а кручина. И кабы не Доброслав, давно бы я от той кручины сдурел, а то и вовсе помер.
Наум замолчал и долго сидел так, привычно качаясь туда-сюда с весельным древком, а лицо жило своей отдельной жизнью, светлой и радостной, глаза сияли, губы полуоткрылись в добрую улыбку.