Еще три ночи шла ватага, каждый раз оставляя в укромных местах по ушкую с двумя десятками ратников. Когда последний, пятый ушкуй причалил к берегу, навалилась сила несчитанная, утомленные весельной работой ватажники не успели и мечи в руки взять. В мгновенье ока крепкие веревки прочной паутиной опутали тело, чужие воины - черноволосые, с раскосыми глазами, - тычками повлекли Петрилу и так же связанных его товарищей в чащу леса.
Он не помнил, сколько времени продолжался этот длинный путь, этот суматошный, торопливый ход, почти бег сквозь угрюмые дебри, сквозь хвощущие по лицу колючие ветви, через холодные лесные ручьи, через чавкающие комариные болота. Может быть, весь этот неостановимый бред тянулся несколько дней и ночей, к концу этого срока Петрило падал на пышный куст вереска, чужие воины били и пинали его, а потом почти волоком тащили обессиленное тело дальше. Или же безумие это продолжалось всего несколько мгновений, но они были настолько мучительны, что казались вечностью. А может, ничего этого не было - просто дурной сон, который вот-вот кончится, и Петрило вновь окажется на твердой скамье: ушкуя, и весла будут вздыматься мерно и слаженно, а ясные звезды по-прежнему станут плавно покачиваться на таинственной глади ночных вод...
Все закончилось так же внезапно, как и началось. Петрило с товарищами оказался на большой поляне, по которой сновали туда-сюда сотни чужих людей. Все они что-то говорили на незнакомом языке, многие подбегали к связанным, сбившимся в кучу ушкуйникам и с торжествующими криками показывали на них пальцами, строили потешно-страшные рожи, грозили, ругались и плевались. Богатые одежды и грязные лохмотья, кожаные сапоги и берестяные бродни, платки, повязки и разноцветные колпаки - все это смешалось и вращалось вокруг в диковинной карусели, но сквозь мельканье этой карусели проглядывало одно и то же лицо - смуглое, скуластое, с раскосыми очами, с мотающимися космами прямых черных волос...
Из редкого перелеска, за деревьями которого видна была большая река, высыпала гомонящая толпа биаров. Они вели, толкали, тащили истерзанных людей, в которых не сразу можно было узнать новгородских ватажников с других ушкуев. Но это были они, Петрило с горечью убедился, что почти все его воинство угодило в биарский полон.
Не было только Федора Коновала с товарищами. Слабая надежда шевельнулась в душе воеводы, шальная мысль радостно ожгла сердце - Федор на воле, он что-нибудь придумает, он догадается позвать Невзора, у которого пять ушкуев, считай, сотня воинов, всего, значит, двенадцать десятков...
Но другая мысль ковшом ледяной воды окатила распаленное мечтами сердце - Федора нет на поляне, потому что он и его товарищи все до единого погибли в неравной битве. Все. Напрасно ждать спасенья со стороны, а самим отсюда не выбраться. Эта новая мысль странным образом успокоила Петрилу. От тягомотной новгородской жизни он рвался на волю, да воля-то, видать, только сильному по плечу. Он мнил себя сильным и умным, а силушки да разуменья ему и не хватило.
А коли так - стоит ли маяться?
Петрило с трудом поднялся, пошевелил за спиной затекшими руками, оглядел товарищей своих.
- Братцы! - сказал дрогнувшим и хриплым голосом. - Други мои верные!
Ватажики зашевелились, лежавшие поднялись и сели, многие поползли ближе к тому месту, где стоял воевода. Все взоры устремились на него, и даже биары смолкли, замерли и с настороженным любопытством ждали дальнейших событий.
- Почти все мы здесь, - заговорил Петрило, - нет только Федора Коновала с товарищами. Видать, порублены в неравной сече, и коли так - дай им Бог царствия небесного, светлого рая, упокой души грешные.
Коли живы - дай Бог здоровья и удачи. Судьба их неизвестна, и вряд ли узнаем о ней, потому как о нашей с вами доле гадать не:
приходится, все и так понятно.
Петрило замолчал. Прямо перед ним, за редкими деревьями перелеска, за гладью реки, за дремучими лесами на другом берегу ее садилось солнце. Оно прощальными своими лучами вызолотило широкую дорогу, которая пролегла по зеленому ковру дальней тайги, ослепительным золотым мостом перекинулась через тихие речные воды и мягким сияньем высветила ближние пркбрежные стволы. Там, в далекой закатной стороне, в другом конце этой солнечной дороги остался родной Новгород и вся прежняя жизнь. Сейчас, на пороге неизвестности, тоскливо было думать и вспоминать о ней, невмоготу было смотреть на сверкающую тропу солнца, и он, резко отвернувшись, упер взгляд в небо, набухающее синью и теменью над противоположным краем поляны.
- Я один виноват в нашей беде, - снова заговорил Петрило. - Ах, кабы знать, кабы ведать! Винюсь перед вами, братцы, горько каюсь, Христом-Богом прошу - простите, коли сможете...
Он поклонился, связанные за спиной руки неловко и жалко согнулись в локтях. Биары оживленно загудели, по-своему истолковывая увиденное.
- Не кори себя, воевода, - без меры бодро отозвался Николка Семихвост, дернув при этом плечом, хотел, видно, махнуть бесшабашно рукой, веревки не дали. - Мы не котята мокрые, которых несут в проруби топить. Знали, на что идем, ведали, что дело сие по-всякому может повернуться. Да и какой толк раньше времени помирать? Бог даст - поживем еще...
Ватажники одобрительно загомонили, хотя во многих взглядах - Петрило хорошо видел это - гнездилась тоска. Но страха не было. Он отвел глаза и тут же увидел, как из леса выбрался на противоположный от реки край поляны небольшой конный отряд. Всадники приблизились, скакавший впереди человек что-то крикнул, биары бросились к новгородцам и погнали их через поляну. Вскоре вся процессия углубилась в лесную чащу.
Мечта вогульского княжича
Юмшан был старшим сыном вогульского князя Отея. Стараниями Нуми-Торума доброе семя упало в благодатную почву. Княжич во всем был поразительно похож на отца, обладавшего силой медведя, мудростью ворона, хитростью лисы, резвостью зайца, выносливостью волка - так говорил шаман Кынча. Это тешило отцовское самолюбие князя Отея, но душу его грело другое: с раннего возраста Юмшан стремился вникнуть в дела, присматривался к тому, как отец разговаривает с людьми, как поступает в трудных случаях.
Юмшан рано понял, что князь - это не только почести и дань. Люди подвластных племен везут в княжий уш меха, мясо, рыбу и мед, но чтобы они могли спокойно добывать все это, князь должен оберегать их от внутренних раздоров и сторонних врагов. Конечно, у князя есть богатыри-урты, они как стрелы и копья княжеской власти, но даже самое острое копье летит мимо цели, если метнувший его не владеет уменьем охотника и воина. Власть искусство; понимая это, Юмшан старательно постигал это искусство, много думал о жизни племен, мечтал о том времени, когда сам встанет во главе их.
Князь защищает своих людей. Они платят дань своему князю. Меха и мед отправляются на далекий Агабазар и вымениваются на булгарское железо ножи, топоры, наконечники стрел и копий. Далеко за горными хребтами Большого Камня, на древних чудских копях, за булгарское железо дают тяжелые серебряные слитки. И вот когда после тяжких трудов множества людей серебро попадает к вогульскому князю, с закатной стороны приходят чужие люди и забирают его. Почему?
Однажды он спросил об этом отца. Князь Отей тяжело вздохнул и ответил, что так было всегда. Всегда приходили чужие воины, звавшие себя новгородцами, и забирали серебряные слитки. Если люди племен не хотели отдавать серебро, новгородцы убивали лучших княжьих уртов или поджигали вогульские паулы. Чужие люди всегда появлялись внезапно, скрыться от них было невозможно - большие кожаные лодки пришельцев, казалось, сами мчатся по воде и доставляют своих хозяев туда, где их никто не ждет. Шаман Кынча говорил, что каждый приход новгородцев - это кара, насылаемая великим Нуми-Торумом за то, что вогулы не очень усердно почитают живущих на небе богов и их посланца, который здесь, на земле, выполняет божественную волю небожителей.
Однажды Юмшан поделился с отцом давней своей мыслью: если бы новгородцы случайно встретились с булгарами, то между ними могла бы начаться большая драка. Конечно, дерущиеся могли бы перебить друг друга до последнего воина, но разве можно обвинить в таком несчастье вогулов? Отец внимательно посмотрел на Юмшана и ответил, что вряд ли такое возможно.