Во-вторых, новообращенным такой отказ от мира мог показаться единственной формой христианской жизни и по той причине, что они с трудом находили себе место в лоне советского общества, часто вынуждены были скрывать свою веру даже от близких и поэтому рисковали стать "внутренними эмигрантами", оказаться полностью чужими в своей профессиональной и общественной среде. Когда мы оказываемся с нашими друзьями, такими же, как и мы, христианами, советовал отец Александр, не надо воображать, что мы под стеклянным колпаком. Находясь в церкви, не будем забывать, что мы принадлежим нашему времени и живем в этом мире. А на работе, хотя не надо провокационно афишировать нашу принадлежность к христианству, то при этом надо чувствовать себя членами Церкви и ни на минуту не забывать, что мы свидетели. Нужно, чтобы люди понимали, что мы немножко не такие, как все... Но так, чтобы в тот день, когда они узнают, что мы принадлежим к Церкви, это стало бы для нее честью, а не наоборот.

"Я плохо понимаю резкое деление на "светское" и "религиозное". Для меня эти термины в высшей степени условные. Хотя в детстве мне объясняли, что есть "особенные" предметы и темы, но это скорей вытекало из условий жизни среди чуждых по духу людей. Постепенно это деление почти потеряло смысл, поскольку все стало на свой лад "особенным".Аюбая сторона жизни, любая проблема и переживание оказались непосредственно связанными с Высшим.

Жить так, будто религия остается каким-то изолированным сектором, стало немыслимым. Поэтому я часто говорю, что для меня нет, например, "светской литературы". Всякая хорошая литература - художественная, философская, научная - описывающая природу, общество, познание и человеческие страсти, повествует нам об одном, о "едином на потребу". И вообще нет жизни "самой по себе", которая могла бы быть независимой от веры. С юных лет все для меня вращалось вокруг главного Центра. Отсекать что-либо (кроме греха) кажется мне неблагодарностью к Богу, неоправданным ущерблением, обеднением христианства, которое призвано пронизывать жизнь и даровать "жизнь с избытком". Мне всегда хотелось быть христианином не "при свечах", а при ярком солнечном свете" (161).

С особым вниманием отец Александр относился к культуре. Среди его друзей и духовных детей насчитывалось немало людей из мира искусства. В подлинном творчестве человек реализует Божий дар. Кстати, разве в одном византийском литургическом тексте сам Бог не назван "изрядным художником"? Любая творческая работа вписывается в божественное творчество, продолжая его.

Однако работа не должна быть самоцелью, деятельность человека не должна выродиться в "активизм". Наша короткая жизнь - это школа вечности, объяснял в одной из своих проповедей отец Александр (162). Наша душа, личность, сознание, все то, что в нас божественного, должно расти и совершенствоваться. Вот почему нужно избегать, не давать увлекать себя потоку существования, нужно уметь остановиться и послушать Божий зов.

Приглашая видеть все прекрасное и хорошее в мире, он отнюдь не смотрел на него сквозь розовые очки, он прекрасно знал, как много в мире зла.

Однажды его спросили: "Существует ли дьявол?" Он ответил: "Увы! Я не только уверен, что он существует, но думаю, что в жизни это видно. Есть зло от несовершенства, от страдания, от невежества, от голода и от многих других причин... Но есть и зло, которое не имеет природного происхождения, сатанизм, сидящий в человеке, который пытался описать Достоевский... Оно темное до конца, иррациональное до последней глубины... Мне кажется, что осатанение человека происходит не путем непосредственного заражения инфекцией зла, а путем открытия собственной воли навстречу этим темным силам. Всякий грех сначала человеком допускается, он открывает ему ворота, а когда сатана в нем поселяется и правит бал, тогда и рождается одержимость" (163).

Если отец Александр призывал христиан жить нашим временем и не тосковать по прошедшим временам, это не значит, что он для них подслащивал евангельские истины. Нет. Он считал, что мы должны убеждениями, умом, всей жизнью оставаться истинными христианами.

"Я не сочувствую попыткам создать "секулярное христианство", которые кое-где предпринимаются на Западе. Путь компромисса, связанный с именем епископа Робинсона* и других "модернистов", ничего "модерного" не содержит (164). Все это очень наивно, поверхностно. Просто люди заворожены и оглушены "духом века сего". Это далеко не ново и пройдет, как всякая мода" (165).

----------------------------------

* Речь идет об одном представителе целого теологического течения, истоки его лежат в протестантизме. Он перед лицом секуляризации современного общества в мире, который отныне предстал без Бога, попытался заново интерпретировать основные христианские догмы. Так, для англиканского епископа Джона Робинсона люди не в состоянии думать о Боге, как о личности "совершенно отличной от человека": слово "Бог" для него значит "предельная глубина нашего существа", тогда как Иисус Христос является "человеком для других".

Отец Александр призывал не смешивать Предание с "преданиями" и напоминал, что формы богослужения на протяжении веков менялись и что оставаться абсолютно неизменными они не могут.

"Евангелие отнюдь не отменяет обрядов. Ритуал - это живая плоть таинств, русло духовной жизни, ритм, объединяющий людей и освящающий повседневность. Он соответствует самой природе человека. Угрозой и тормозом обряд становится только тогда, когда в нем начинают видеть самодовлеющую ценность, когда за вечное и Божие выдают то, что - само по себе - имеет земное происхождение" (166).

В то же время, правила, установленные Церковью, играют, в известной мере, ту же роль, что и наследственная устойчивость в жизни организмов. Никакое нововведение не принесет плода, если полностью отрываться от традиции.

Хотя она не должна стать самоцелью, тем не менее для духовного роста необходима дисциплина. Он не одобрял тех ортодоксов, для коих главная забота во время поста составлять список продуктов, разрешенных и запрещенных. В то же время, он находил, что католическая Церковь слишком далеко ушла в сокращении и послаблении поста. Но она вернется к старому, - говорил он.