Габриэла сжалась в комочек. Почему Насиб вспылил? Он рассердился, повернулся к ней спиной и даже не коснулся ее. Габриэле не хватало привычной тяжести его ноги на бедре. И привычных ласк, и привычной светлой радости. А может, он рассердился на Туиску за то, что тот нанялся артистом, не посоветовавшись с ним? Туиска был неотъемлемой частью бара, там у него стоял ящик со щетками и гуталином, он помогал Насибу в дни большого наплыва посетителей. Нет, Насиб рассердился не на Туиску, а на нее. Он не хотел, чтобы она пошла в цирк, но почему? Он хочет повести ее в большой зал префектуры слушать поэта. А это не по ней! В цирк она могла бы пойти в старых туфлях, в которых так свободно ее растопыренным пальцам.
А в префектуру нужно надевать шелковое платье, надевать новые, тесные туфли. Там соберется вся знать Ильеуса, все эти женщины, которые смотрят на нее свысока и смеются над ней. Нет, она не хочет идти туда. И почему Насиб так настаивает? Он не пожелал, чтобы она ходила в бар, а ей так там нравилось… Он ее ревновал, но это же смешно… Она перестала туда ходить, исполнила его каприз и, боясь его обидеть, держалась скромно. Но зачем заставлять ее делать то, к чему у нее не лежит душа, то, что ей противно? Этого она не могла понять. Насиб хороший, кто же в этом сомневается? Кто это отрицает? Но почему он рассердился и отвернулся от нее, когда она попросилась пойти в цирк? Он сказал, что она теперь сеньора, сеньора Саад. Но она не сеньора, она Габриэла. И высшее общество ей не нравится. Вот молодые люди из высшего общества — другое дело… Но и они ей не нравились, когда собирались по какому-нибудь важному делу. Тогда они были такие серьезные, не шутили с ней, не улыбались. Ей нравится цирк — в мире нет ничего лучше цирка. А тем более если в представлении участвует Туиска… Она просто умрет с горя, если не увидит его на манеже… Прямо хоть убежать тайком.
Беспокойно ворочаясь во сне, Насиб положил ногу на бедро Габриэлы и сразу успокоился. Она почувствовала привычную тяжесть и не захотела его обидеть.
На следующий день, уходя в бар, Насиб предупредил Габриэлу:
— После аперитива я приду домой пообедать и приготовиться к вечеру. Я хочу, чтобы ты пошла туда нарядная, в красивом платье, чтобы все женщины тебе завидовали.
Да, поэтому он и покупал ей без конца шелковые платья, туфли, шляпы, даже перчатки. Он дарил ей кольца, ожерелья из настоящих драгоценных камней, браслеты. Он не жалел денег, он хотел, чтобы она была одета как самые богатые сеньоры, будто это сотрет ее прошлое, скроет ожоги, полученные у кухонной плиты, и манеры простой служанки. Платья Габриэлы висели в шкафу, а она расхаживала По дому в ситцевом халатике, в шлепанцах или босая, готовила, убирала или сидела с котом. Что толку, что он нанял двух служанок? Горничную Габриэла прогнала, на что ей горничная? Правда, она согласилась отдавать белье в стирку Раймунде, матери Туиски, но и то лишь ради того, чтобы дать ей заработать. Да и девочке на кухне нечего было делать.
Габриэла не хотела обидеть Насиба. Вечер в префектуре был назначен на восемь часов, и начало представления в цирке тоже в восемь. Дома Арминда сказала, что такие вечера длятся обычно не больше часа, а Туиска выступал во второй половине программы.
Жалко, конечно, было пропустить первую — клоуна, номер на трапеции, девушку на проволоке. Но она не хотела обижать мужа, не хотела его сердить.
Под руку с Насибом, нарядная, как принцесса, в голубом свадебном платье, в тесных туфлях, она прошла по улицам Ильеуса и неловко поднялась по лестнице префектуры. Араб остановился поздороваться с друзьями и знакомыми, дамы оглядывали Габриэлу с ног до головы, перешептывались и улыбались. Она чувствовала себя неловко, была смущена и напугана.
В актовом зале было много мужчин, они стояли, а в глубине помещения сидели дамы. Насиб отвел Габриэлу во второй ряд, усадил ее и отошел в сторону, где стоя беседовали Тонико, Ньо Гало и Ари. Габриэла сидела, не зная что делать. Рядом с ней находилась жена доктора Демосфенеса, чванная особа с лорнетом и в мехах, — в такую-то жару! — она бросила на Габриэлу быстрый взгляд, отвернулась и завязала разговор с женой прокурора. Габриэла принялась рассматривать зал, он был очень красивый, даже глаза заболели. Потом она повернулась к жене врача и спросила:
— А когда это кончится?
Кругом засмеялись. Габриэла почувствовала себя совсем неловко. Зачем Насиб заставил ее прийти? Все ей так не нравится.
— Еще и не начиналось.
Наконец какой-то грузный мужчина в сорочке с накрахмаленной грудью поднялся вместе с Эзекиелом Прадо на эстраду, где стояли два стула и столик с графином и стаканом. Все захлопали, Насиб уселся рядом с Габриэлой. Сеньор Эзекиел поднялся, откашлялся и налил воды в стакан.
— Уважаемые дамы и господа! Сегодняшний день — незабываемая дата в календаре интеллектуальной жизни Ильеуса. Наш культурный город с гордостью и волнением принимает выдающегося поэта Аржилеу Палмейру, вдохновенное выступление которого, посвященное…
И пошел, и пошел… Он говорил, сидевшие в зале слушали. Слушала и Габриэла. Время от времени в зале хлопали, она тоже. Она думала о цирке должно быть, представление уже началось. К счастью, там всегда опаздывали, по крайней мере на полчаса. До замужества она дважды побывала с доной Арминдой в «Большом балканском цирке». Назначенное на восемь представление обычно начиналось лишь в половине девятого, а то и позже. Габриэла посмотрела на громадные, как шкаф, часы в глубине зала. Они громко тикали, и это ее развлекало. Сеньор Эзекиел говорил красиво, правда, слов она не разбирала. Голос адвоката журчал, переливался, убаюкивал, навевая сон. Но заснуть мешало тиканье часов, стрелки которых медленно двигались. Громкие аплодисменты нарушили дремоту Габриэлы, встрепенувшись, она спросила Насиба:
— Уже кончилось?
— Вступительное слово. Сейчас будет выступать поэт.
Толстяк в накрахмаленной сорочке поднялся, ему зааплодировали. Он вытащил из кармана огромный лист бумаги, разгладил его, откашлялся, как сеньор Эзекиел, только погромче, и отхлебнул из стакана. По залу пронесся его громовой голос:
— Любезные сеньориты — букеты цветущего сада, каковым является ваш Ильеус! Добродетельные сеньоры, покинувшие священное убежище семейного очага, чтобы послушать меня и поаплодировать мне! Достопочтенные сеньоры, создавшие на берегу Атлантики ильеусскую цивилизацию!..
Толстяк сыпал словами, иногда останавливаясь, чтобы выпить воды, откашляться, вытереть платком пот. Казалось, он никогда не кончит. Его речь была полна поэзии. Несколько громовых фраз, потом голос оратора смягчался, следовала трагическая тирада:
— Слезы матери над трупом маленького сына, которого всемогущий на небо призвал, — это священные слезы. Услышал я: «Слеза материнская, слеза…»
Теперь задремать почти не удавалось. Габриэла закрывала глаза, как только начиналось чтение стихов, отводила взгляд от часов и старалась не думать о цирке. Вдруг стихи кончились, но голос поэта тут же загремел с новой силой. Габриэла вздрогнула и спросила Насиба:
— Уже кончает?
— Тс! — зашипел Насиб.
Но и ему хотелось спать, Габриэла это видела. Несмотря на то что он делал вид, будто слушает внимательно, вперив взгляд в поэта, несмотря на усилия, которые он прилагал, чтобы не задремать, когда тот читал особенно длинные стихотворения, он моргал, и глаза его слипались. Насиб просыпался, когда начинали аплодировать, тоже хлопал в ладоши и говорил, обращаясь к сидевшей рядом супруге доктора Демосфенеса:
— Какой талант!
Габриэла смотрела на стрелки часов — девять часов, десять минут десятого, четверть десятого. Первая половина циркового представления, должно быть, уже подходит к концу. Даже если оно и началось в половине девятого, то кончится все равно не позже половины десятого. Правда, будет антракт, возможно, она и успела бы увидеть второе отделение, где будет выступать Туиска. Только этот поэт, видно, никогда не кончит.