«Как вы думаете, Климт любил женщин?»

«Нет, – сказал Северин. – Но, думаю, он их жаждал, они мучили его, интриговали, прельщали».

На такие мысли наводила сильная челюсть Юдифи, ее открытый рот, влажные зубы, пугающе черные волосы. Тело ее казалось зыбким, длинные пальцы вцепились в волосы Олоферна; она непринужденно прижимала к животу его отсеченную голову, затененный пупок Юдифи находился на уровне его закрытых глаз. Ее нежные девичьи груди круглились высоко, упруго. Одна грудь была обнажена, другая прикрыта тонкой тканью; позолота располагалась так, чтобы не закрывать соска. За спиной Юдифи виднелись какие-то растения, обрамлявшие ее холодное лицо. Однако, отрезанная голова Олоферна на полотне казалась препарированной вторично: только глаз и часть щеки – это все, что мы видели.

«Расскажите, что вы об этом думаете», – попросила Эдит.

«Это женщина, от которой можно и смерть принять. При том, что и она не прочь это сделать».

«Это сделать»? То есть обезглавить?»

«И это тоже».

Они засмеялись. Эдит пребывала в необыкновенно шаловливом настроении.

«Прежде чем отрубить голову, она отдалась ему – видно по улыбке», – сказала Эдит.

Но от картины исходило какое-то бесстыдство, заставлявшее подозревать нечто большее или худшее, и ей захотелось шокировать Северина.

«А может, она попыталась заняться с ним любовью уже после того, как обезглавила», – сказала она.

Северин уставился на картину, и она спросила:

«И что, по-вашему, она предпочла, до или после?»

Но ответ Северина просто обескуражил ее:

«Во время».

Потом он повел ее в Музей двадцатого века. Однако и там они не стали обсуждать картины Курта Уинтера.

«Фрау Райнер тоже поедет в Америку?» – спросила Эдит.

«Зачем нужны старые друзья? – сказал Северин. – Старые друзья не путешествуют с тобой. Старые друзья остаются, когда ты уезжаешь».

«Вы собираетесь ехать в одиночестве?»

«Ну, может, я возьму с собой шестьдесят или семьдесят картин отца».

«Моя мама занимает не вполне официальную должность», – сказала Эдит. (Она и не подозревала, какой пружинистой делают походку мужчины спортивные туфли.)

«Фрау Райнер живет с вами?» – спросила она.

Теперь они стояли около «Семьи Шёнберг» Герстля, 1908 год.

«Малоизвестному художнику, – сказал Северин, – написавшему это, конечно же стоило умереть. Ни одна из его картин не выставлялась при жизни. А у моего отца после 1938 года, разумеется, не было возможности совершенствоваться…»

«А вы не хотите оставить за собой квартиру матери? Ну, для отпуска хотя бы?» – спросила Эдит.

«Для отпуска? – отозвался эхом Северин. – Если живешь, как тебе нравится, то само понятие отпуск теряет смысл. Однажды мы с мамой решили поехать в Грецию. Когда мы паковали вещи, Зиван и Васо спросили ее, не собирается ли она там немного попозировать. „Конечно, – сказала мама. – Конечно, если кто-то захочет рисовать“. Понимаете, мы ехали отдыхать, а моей маме нравилось то, чем она занималась, и ей не от чего было отдыхать на самом деле». «А что вы любите?»

«Иностранные языки, – сказал он. – Мне хочется, чтобы каждый говорил на двух-трех языках, используя их одновременно. Даже один язык может выразить многое; но мы сделаем нашу речь еще ярче, если станем изъясняться на нескольких. Я люблю все сложное. К примеру, еду. Я бы хотел стать великим поваром. Хотел бы научиться готовить все самое лучшее – изысканные кушанья, потрясающие кушанья, деликатесы, все самое питательное, все, что возможно! Я люблю поесть».

«Вы бы хотели иметь свой ресторан?»

«Что? – спросил он. – Избави бог, нет. Я хочу готовить для себя и, конечно, для близких друзей».

«Но как же зарабатывать на жизнь?» – спросила Эдит.

«Для меня самый простой способ – преподавать немецкий. Я бы охотнее учил поварскому делу, но на этом не сделаешь много денег. Еще я хотел бы тренировать борцов, но у меня нет соответствующего образования. Во всяком случае, – сказал он, – гораздо важнее, как я живу, чем то, что я делаю. Для меня важнее всего качество жизни; я не стремлюсь много зарабатывать. В идеале я бы хотел жениться на богатой женщине и готовить для нее! Я бы ежедневно занимался спортом, что было бы полезно для нас обоих, и я находил бы время, читать для того, чтобы быть источником информации, идей и для обогащения языка. О боже! Я бы предпочел быть свободным, чтобы посвятить себя самым основополагающим вещам. Если бы мне не нужно было думать о доходе, я мог бы обеспечить качественное общение, качественную еду и качественный секс! Ох, простите».

«Продолжайте», – сказала Эдит.

Эдит собиралась стать писательницей, и для нее было важнее то, что она делала, чем то, как она жила, – так ей, во всяком случае, казалось. Ей никогда не хотелось готовить, но поесть она любила. Этот человек заявлял, что фактически его мечта – стать женой!

«Пожалуйста, продолжайте», – сказала она ему.

«Я думаю, вы просмотрели здесь все работы отца, – сказал Северин. – Остальное – частная коллекция. Мы могли бы сначала пообедать».

«Я люблю поесть», – сказала Эдит.

«Можно пообедать у меня дома, – сказал Северин. – Я как раз приготовил суп-гуляш и пробую новую приправу для спаржи».

«И у вас дома есть еще картины Курта Уинтера», – ободряюще сказала Эдит.

«Но некоторые из них не продаются».

«Я думала, продается все».

«Только то, что имеет художественную ценность, – сказал Северин. – Все, имеющее художественную ценность, продается».

Порнографические изображения Катрины Марек, конечно, этой ценности не представляли; они имели отношение лишь к биографии его матери; Катрина Марек занимала спальню, искусство – гостиную.

«Осмотритесь пока», – сказал Северин, подогревая суп-гуляш.

Самое интересное она обнаружила, конечно, в спальне: разнообразная эротика окружала аккуратно прибранную кровать. Если бы она не знала, что моделью являлась его мать, то, наверное, все это ее бы сильно взволновало. Она даже подумала, лучше б там была изображена посторонняя женщина. Наверное, Катрину Марек Эдит воспринимала как соперницу. Она села на кровать. Рядом с кроватью стояло несколько гирь, которые никогда не изгладятся из ее памяти так же, как и язык фрау Райнер у Северина в ухе.