– Боже! – закричала она и своими длинными тонкими руками ухватилась за железные прутья кровати.

Северин, наверное, был на полпути к Утч, когда кровать рухнула под нами, но он услышал. Эдит сидела на полу и хохотала; во всяком случае, я думал, что она хохочет, хотя это был странный смех. Кровать, абсолютно отделившись от спинки и перекосившись, сбросила нас вместе с матрасом на сбитый ковер и, раскрутив ночной столик, саданула его о кресло.

– С вами все в порядке? – спросил Северин за дверью.

Эдит все еще смеялась.

– Да, спасибо, – сказал я и стал думать, как починить кровать. Я понятия не имел, на что мог сгодиться этот чертов ключ.

Эдит свернулась на кресле и, испуганно глядя на меня, сказала:

– Если ты сможешь починить ее, я тебя трахну. Никогда раньше я не слышал, чтоб она так грубо выражалась. Но кровать была безнадежна. Я никогда не разбирался, что куда входит, если говорить о механике, и уже хотел предложить ей перейти в другую комнату, как услышал, что внизу, в холле, рвет Утч.

– Все в порядке, – утешал ее Северин. – Пусть желудок опорожнится, и тебе станет легче.

Мы слушали, как выворачивает Утч. Мне, конечно, следовало быть там; Эдит торопливо чмокнула меня, и я спустился в холл.

В ванной, рядом с комнатой «Кончи, если можешь», Северин держал Утч над унитазом.

– Мне очень стыдно, – слабым голосом сказала Утч и опять принялась за свое.

– Я здесь, Утч, – сказал я.

– А мне плевать, – сказала она.

Ее охватил новый приступ, а потом Северин оставил нас одних. Мы унаследовали «Кончи, если можешь», и я услышал, как он с Эдит перешел в Жаркие приливы. Чинить железную кровать Северину явно не хотелось, тем более в такой поздний час, хотя я знал, что раньше он чинил ее неоднократно.

Мы с Утч обнялись в «Кончи, если можешь», а Эдит с Северином устроились в соседней Комнате жарких приливов. Я слышал за стенкой голос Эдит и знал, что именно так он звучит, когда она кончает. Сильная рука Утч пригвоздила мою поясницу. Каждый знал мысли другого: все мы планировали этот уик-энд как отдушину в наших ночных приходах и уходах. Мы думали, будет приятно почувствовать себя настоящими любовниками, и в кои-то веки просыпаться вдвоем.

Но я проснулся с Утч, ее дыхание пахло рвотой. Эдит шутила по этому поводу за завтраком, но Северин сказал:

– Ну, не знаю, для нас это все равно было ново, Эдит. Я всегда мечтал поиметь тебя в мамочкиной комнате.

– Бедная мамочка, – сказала Эдит.

Днем все слегка развеселились; Утч сняла джемпер. Северин, делая бутерброды, мазнул самодельным майонезом по ее легкодоступному соску, но слизать никто не захотел, и Утч пришлось воспользоваться салфеткой. Эдит снимать блузку не стала. Северин объявил, что идет купаться, и Утч пошла с ним. Мы с Эдит обсуждали Джуну Варне и оба были согласны с тем, что в «Найтвуде» чувствуется некая худосочная аморальность; это искусство, но не болезненно ли оно? Вдруг Эдит сказала:

– Я представляю, что они творят там на пляже. Интересно, разговаривают ли они хоть о чем-нибудь?

– А почему тебя волнует это?

– Меня не волнует, – сказала Эдит. – Просто идея Северина в том, чтобы мы были в равных условиях, и эта идея как-то прижилась, а ведь он знает, что ночью у нас с тобой ничего не было.

– Пожалуй, Утч думает, что было, – сказал я. – Она, наверное, считает, что пропустила ход.

– Ты не сказал ей, что произошло?

– Нет.

Она подумала секунду и пожала плечами.

Когда они вернулись, Эдит спросила как бы невзначай:

– Ну и что же вы там поделывали?

При этом она сунула руку Северину в плавки и изо всех сил сжала.

Северин поморщился, в его глазах показались слезы, тогда она отпустила его.

– Ну, мы радовались нашему отпуску.

Опять это слово!

– Отпуску от чего? – спросила Эдит.

– От детей и от действительности, – сказал он. – Но в основном от детей.

Тогда я толком не знал, как много значат для него дети.

За спиной Северина над полочкой с кухонными ножами висела жалкая картина, изображавшая обезглавленную рыбу. Рыбья чешуя напоминала цветные квадратики картин Густава Климта. Это, конечно же, был оригинал Курта Уинтера – Музей современного искусства не захотел приобрести картину. За годы у матери Эдит скопилось немало работ второстепенных живописцев. Ее не волновало наследие Ван Гога, но она переживала, когда музей отказывался от Харинга, Бадлера или Курта Уинтера. В итоге она скупила многое из того, что было отвергнуто.

– Она очень милый человек, – сказала Эдит. – Особенно ее огорчали плохие картины, и ей было неловко за художника, даже если он уже умер.

Это точно. Ни одной приличной картины Курта Уинтера у нее не обнаружилось, она купила все самые плохие.

Эдит преуспела не больше. Тогда, в Вене, как и планировал Северин, они встретились в Бельведере, на этаже современного искусства. И хотя он держался церемонно, подтверждая ее худшие опасения, они все же совершили экскурс в историю живописи. Задержавшись у огромного квадратного полотна Густава Климта «Дорога, ведущая к замку Каммер на Аттерзее», 1912 год, Северин сказал:

«Видите этот зеленый цвет? У моего отца его просто не было. У моего отца деревья были деревьями, а зеленое – зеленым».

«Должна вам сказать, что я вовсе не официально…» – начала было Эдит.

«Это Климт, 1901 год, „Юдифь с головой Олоферна“, – сказал Северин. – Георг, его брат, сделал раму с надписью».

«Музей современного искусства ничего не говорил по поводу цен, – упорно гнула свое Эдит. – Им вообще нужна только одна картина. Сколько денег вы запросите? Вы что, отправитесь прямо в Америку? Может, стоит сначала попутешествовать?»

«Шиле, „Подсолнухи“, 1911 год, – сказал Северин. – Неожиданно для Шиле».

«Мы с мамой, может быть, осилим одну-две картины. А на что именно пойдут деньги? Ну, например, вы попробуете найти работу? У вас диплом по какой специальности?»

«Вам нравится „Поцелуй“?» – спросил Северин.

«Что?»

«Поцелуй», 1908 год. Это одна из моих любимых картин Климта».

«О, моя тоже», – сказала Эдит.

Некоторое время они оба любовались картиной, но именно «Юдифь с головой Олоферна» спровоцировала Эдит спросить: