Взяв Уолли на руки, Гомер понес его к креслу. Уолли обнял его за шею.

– Не думай, старик, что я не ценю все, что ты для меня сделал, – сказал он, когда Гомер осторожно усаживал его в кресло.

– Да будет тебе, – сказал Гомер.

– Нет, это очень серьезно. Я-то знаю, что ты для меня сделал. Никак не могу выбрать момент сказать, как я тебе благодарен. – С этими словами Уолли громко поцеловал Гомера куда-то в переносицу.

Гомер в явном смущении выпрямился.

– Это ты, Уолли, сделал для меня все в жизни, – сказ. он.

Но Уолли только махнул рукой.

– Это несравнимые вещи, – сказал он, и Гомер пошел ставить на место джип.

Перед сном Гомер пошел поцеловать Анджела.

– Ты вообще-то можешь больше не приходить ко мне каждый вечер, – сказал Анджел.

– Я прихожу не по обязанности, а потому что мне очень приятно.

– Знаешь, о чем я думаю? – спросил Анджел.

– О чем? – сказал Гомер, опять со страхом ожидая ответа.

– Я думаю, что тебе надо завести подружку, – немножко помявшись, отвечал Анджел.

– Вот когда ты обзаведешься подружкой, тогда, может, и я решусь, – рассмеялся Гомер.

– И у нас будут парные свидания, – сказал Анджел.

– Я буду сидеть сзади, – подхватил шутку Гомер. – Конечно, я очень люблю водить машину.

– Мы с тобой не долго проедем. Ты очень скоро захочешь остановиться.

– Это уж точно, – веселился Анджел. – Пап, – вдруг сказал он, – а Дебра Петтигрю была такая же толстая, как Мелони?

– Да нет! – ответил Гомер. – Были признаки, что она станет со временем пышкой. Но тогда ей было далеко до сестры.

– Трудно себе представить сестренку Толстухи Дот тоненькой.

– А я и не говорю, что она тоненькая, – сказал Гомер, оба опять рассмеялись, и Гомер, улучив минуту, чмокнул сына в переносицу, как его только что поцеловал Уолли. Прекрасное место для поцелуя – Гомеру очень нравилось, как пахнут волосы Анджела. – Спокойной ночи. Я очень тебя люблю, – сказал Гомер.

– И я тебя люблю, пап. Спокойной ночи, – сказал Анджел, а когда Гомер был уже у двери, вдруг спросил: – Что ты любишь больше всего на свете?

– Тебя. Больше всех на свете я люблю тебя.

– А после меня кого?

– Кенди и Уолли, – ответил Гомер, стараясь слить два имени в одно слово.

– А потом?

– Потом доктора Кедра и всех в Сент-Облаке.

– А что ты сделал в жизни самое лучшее? – спросил Анджел отца.

– Завел тебя.

– А что на втором месте?

– Познакомился с Кенди и Уолли.

– Это было давно?

– Очень.

– А еще что? – настаивал Анджел.

– Спас женщине жизнь, – сказал Гомер. – Доктора Кедра не было. А у нее начались припадки.

– Ты мне рассказывал. – Анджела не трогало, что отец был когда-то блестящим помощником д-ра Кедра. Разумеется, про аборты Гомер ему не рассказывал. – Ну, а еще что? – допытывался он.

Сейчас бы и надо все ему рассказать, подумал Гомер. А вместо этого скучным голосом произнес:

– Больше ничего. Я не герой. И ничего выдающегося в жизни не сделал. Даже ни вот столечко.

– Это не страшно, – утешил его сын. – Спокойной ночи

– Спокойной ночи, – ответил Гомер.

В кухне никого не было. Ушли спать оба или Уолли лег один неизвестно, дверь в спальню закрыта и светлой щелки под дверью нет. Но лампа на кухне горит, и снаружи перед домом свет не погашен. Гомер пошел в контору павильона посмотреть почту. Увидев в конторе свет, Кенди поймет, где он. В дом сидра он зайдет на обратном пути, оставив в конторе свет; Уолли подумает, что Гомер или Кенди там заработались.

Среди почты оказалась посылка от д-ра Кедра, пришедшая в тот самый день, когда в «Океанские дали» явилась Мелони. Это показалось Гомеру дурным предзнаменованием. Он даже не хотел ее открывать. Наверняка в ней упаковка клизм. Но в ней был черный кожаный саквояж доктора, который потряс Гомера; кожа была потертая, мягкая, потускневшая медная застежка напоминала пряжку на подпруге старого седла; тем ярче на фоне этих древностей выделялись новенькие буквы «Ф.Б.».

Гомер открыл саквояж, заглянув в него, понюхал; оттуда, как он и ожидал, хлынул крепкий мужской запах старой кожи, к которому примешивался сладковатый женский эфира. И Гомер мгновенно понял, что значат буквы «Ф.Б.». Ну конечно, «Фаззи Бук». Так вот оно что!

– Доктор Бук, – громко произнес Гомер, вспомнив, как Кедр назвал его однажды доктором Буком.

Ему не хотелось возвращаться домой, но не оставлять же саквояж в конторе, он наверняка забудет его, когда вернется выключить свет. У хорошего докторского саквояжа есть одно замечательное достоинство – его очень удобно носить. И Гомер захватил его в дом сидра. Саквояж был пустой, это было почему-то’ неприятно Гомеру, он сорвал несколько грейвенстинов и ранних маков и положил их в саквояж. Естественно, яблоки в нем катались и постукивали, что, конечно, не вязалось с обликом практикующего врача.

– Доктор Бук, – произнес он, крупно шагая по высокой траве и покачивая в такт шагам головой.

Кенди долго его ждала, нервы у нее были на пределе, и Гомер подумал, если бы не ей, а ему предстояло объяснение с Уолли, он чувствовал бы себя не лучше.

Кенди постелила для них постель. И у него защемило сердце. Чистое постельное белье в ожидании сезонников уже белело в изголовьях кроватей, скатанные матрасы лежали в ногах.

Кенди застелила для них самую дальнюю от кухни койку. Принесла из кухни свечку и зажгла ее; слабый язычок пламени смягчал неуютную пустоту барака. Свечи в доме сидра были запрещены. В прошлом году Гомеру пришлось вставить один пункт, после того как сборщики чуть не устроили пожар. Теперь он выглядел так:

Пожалуйста, не курите в постели. И пожалуйста, никаких свечей!

Свеча горела слабо: из «чудесного» дома не разглядишь.

Кенди не разделась, но сидела на кровати, распустив волосы; щетка лежала на ящике из-под яблок, изображавшем тумбочку. Эта щетка, такая знакомая, домашняя, потрясла Гомера, и он почувствовал себя (в руке ведь у него докторский саквояж) эскулапом у постели умирающего, которому он бессилен помочь.

– Прости меня, – начал он. – Мы пытались, действительно пытались… Но это не выход. Помочь может только правда. – И сам внутренне поежился, произнеся эту банальность.