– Может, и Анджел еще этого не знает, – сказала Кенди.

– Конечно, знаю, – рассмеялся Анджел.

– Конечно, он знает, – подхватил смех Уолли.

– Только бедуины не знают. – Гомер силился попасть в тон.

После ужина он с Кенди мыл посуду: Анджел с Питом Хайдом отправились прокатиться по садам. У них после ужина была такая игра – успеть объехать засветло все сады; в темноте Гомер ездить не разрешал.

А Уолли любил на закате посидеть возле бассейна. Гомер и Кенди видели в окно кухни, как он сидит в кресле-каталке, задрав голову, точно разглядывает небо. Он следил за ястребом, парившим прямо над Петушиным Гребнем, вокруг него вились, докучая ему, мелкие птахи, с опасностью для жизни отгоняя его от своих гнезд.

– Пришло время все ему сказать, – проговорил тихо Гомер.

– Нет, пожалуйста, – попросила Кенди.

Он стоял у раковины с мыльной водой. Кенди подошла сзади, протянула к нему руки и столкнула в воду решетку, на которой жарилась рыба. Решетка была жирная, с приставшими обуглившимися кусочками рыбы; Гомер тотчас выхватил ее из воды и принялся чистить.

– Пришло время всем сказать все, – повторил Гомер. – Никаких больше ожиданий и надежд.

Кенди сзади обняла его, прижалась к спине между лопатками; Гомер как не замечал ее; даже не повернулся, продолжая скоблить решетку.

– Мы обсудим с тобой, как это лучше сделать. Я согласен на любой вариант, – продолжал Гомер. – Хочешь, будешь со мной, когда я скажу Анджелу; хочешь, чтобы я был рядом во время твоего разговора с Уолли, пожалуйста.

Кенди изо всех сил обняла его, а он все продолжал чистить. Она крепко укусила его между лопатками. Ему пришлось повернуться и оттолкнуть ее.

– Ты хочешь, чтобы Анджел возненавидел меня? – крикнула Кенди.

– Анджел всегда будет тебя любить. Ты для него всегда останешься тем, кем была – прекрасной матерью.

У Кенди в руках были щипцы для спаржи, Гомер подумал, что она сейчас швырнет их в него, но она только открывала их и закрывала.

– Уолли меня возненавидит, – промолвила она жалобно.

– Ты мне всегда говорила, что Уолли знает, – сказал Гомер. – И все равно любит тебя.

– А ты меня разлюбил, да? – сказала Кенди. И заплакала в голос. Бросила в Гомера щипцы, прижала стиснутые кулаки к бедрам и до крови прикусила нижнюю губу.

Гомер хотел чистым полотенцем вытереть ей губу, но она оттолкнула его.

– Я люблю тебя, но мы становимся дрянными людьми, – сказал он.

– Мы хорошие люди! – Кенди затопала ногами. – Мы поступаем правильно. Не хотим делать другим больно.

– Мы поступаем, подло – сказал Гомер. – Пора это прекратить.

Кенди в отчаянии взглянула в окно; Уолли у дальнего, глубокого конца бассейна уже не было.

– Поговорим позже, – шепнула она Гомеру, взяла из одного бокала лед и прижала к губе. – Встретимся у бассейна.

– У бассейна не поговоришь.

– Буду ждать тебя в доме сидра, – сказала она, поглядывая на обе входные двери, Уолли мог вкатиться в любую секунду.

– Не лучшее место для встречи.

– Ты просто выйдешь погулять и зайдешь туда. Я тоже так просто выйду. До встречи. Черт бы все побрал! – крикнула Кенди и ушла в туалетную.

Уолли в это время как раз въезжал на террасу.

Хорошо, что туалетная оборудована для Уолли, особенно удобен умывальник – на высоте кресла-каталки, как в детских садах или в Сент-Облаке, вспомнила Кенди. Опустившись на колени, она подставила губы под струю холодной воды.

– Как двигается посуда? – спросил Уолли Гомера, который псе еще мучился с решеткой.

– Решетка сегодня очень грязная.

– Прости, пожалуйста, – искренне посочувствовал Уолли. – А где Кенди?

– Кажется, в туалете.

– А-а, – протянул Уолли и покатил в угол кухни, где на полу валялись щипцы и несколько сломанных стеблей спаржи. Наклонился, поднял щипцы и подал их Гомеру.

– Поедем посмотрим последнюю пару подач, – предложил Уолли. – Оставь эту чертову посуду. Кенди домоет. – Уолли выкатился во двор и стал ждать Гомера с машиной.

Поехали в джипе Кенди, опустив верх, кресло-коляску не взяли: играют дети, можно подъехать к самой штрафной черте и смотреть игру из машины. Городок очень гордился освещением на стадионе; хотя, конечно, глупо, что дети так поздно играют, завтра рано вставать, да и площадка не очень ярко освещена; мячи, улетающие за черту, теряются: те, кто ростом не вышел, с трудом берут высокие подачи. Уолли любил смотреть, как играют дети. Когда Анджел играл, он не пропускал ни одной встречи. Но Анджел уже вырос, и игра малышни казалась ему нестерпимо скучной.

Когда они подъехали, игра, к счастью (Гомер терпеть не мог бейсбол), подходила к концу. Подавал красный, весь в поту, толстячок, между подачами он явно тянул время, ждал, наверное, полной темноты (или отключения света), чтобы принимающий пропустил мяч.

– Знаешь, о чем я только жалею? – спросил Уолли.

– О чем? – спросил Гомер, страшась услышать ответ. Может, о том, что не может ходить? Или любить Кенди?

Но Уолли неожиданно ответил:

– О том, что не могу летать. Об этом я жалею больше всего. – Он глядел не на игру, а поверх высоких электрических мачт, куда-то в темное небо. – Быть над всеми и всем. В небе.

– А я никогда не летал, – сказал Гомер.

– Боже, ведь это правда, – искренне удивился Уолли. – Ты действительно никогда не летал. Тебе очень понравится. Надо это организовать. Анджел тоже будет в восторге. – И прибавил: – Вот чего мне больше всего недостает в жизни.

По дороге домой Уолли потянулся к переключателю скорости и перевел на нейтральную.

– Заглуши на секунду мотор, – сказал он Гомеру. – Давай немного проедемся так.

Гомер выключил мотор, и джип бесшумно покатил дальше.

– А теперь погаси фары, – попросил Уолли, – всего на секунду.

Гомер подчинился. Впереди виднелись освещенные окна «Океанских далей»; оба так хорошо знали дорогу, что ехали в темноте, не опасаясь; но тут деревья загородили огоньки, машина подпрыгнула на незнакомом ухабе; им на миг показалось, что они потеряли направление, съехали с дороги и сейчас врежутся в дерево. И Гомер тут же включил фары.

– Вот так и в небе, – сказал Уолли, когда они свернули на подъездную дорогу и впереди в свете фар замаячило его инвалидное кресло.